Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь

Обращает на себя внимание словосочетание, вынесенное в заголовок постановления от 16 мая 1934 года, а затем — при его употреблении в самом тексте — выделенное петитом: «гражданская история». Речь шла не просто о восстановлении систематического курса истории взамен неполных и схематизированных исторических сюжетов, излагавшихся в курсах обществоведения. Не только об изменении того положения в педагогике, оценка которого присутствует в документе в виде констатации: «<…> преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно». Нужно было найти приемлемую словесную форму, которая бы, открыто не посягая на марксистскую теорию истории, в то же время ориентировала бы специалистов на державно-патриотические позиции. Понимание процесса общественного развития в качестве «гражданской истории» не являлось принципиальным вопросом историографии в начале XX века. Само это понятие восходит к возрожденческо-просветительской, секулярной традиции. В её русле происходило вычленение из теолого-исторического мировидения (синтеза Августина, других патриотических и схоластических мыслителей) рационально-историоцистского сознания и фундированного им историописания. Последнее и есть то, что называлось гражданской историей. Определение истории в качестве гражданской сохраняет смысл лишь в процедуре различения теологической, священной и рационалистической, профанной концепций истории. В этом смысловом ряду понятие гражданской истории фигурирует у Гегеля и раннего Маркса. В России светское просвещение начинается в эпоху Петра I; с 1708 года по указанию царя книги светского содержания стали печатать упрощённым — так называемым гражданским — шрифтом. В русской высокой культуре рубежа XIX–XX веков выражение «гражданская история» продолжало бытийствовать в качестве противоположности понятия истории священной, церковной.

Самому Сталину словосочетание «гражданская история» было знакомо с юношеских лет. В учебной программе первых трёх (при пятилетнем обучении) классов Тифлисской духовной семинарии, где он в середине 1890-х постигал азы науки, преобладали светские дисциплины. Среди них — всеобщая гражданская история и русская гражданская история^{11}. Эта «гражданская история» в документе 1934 года, по существу, отсылала к традиции дореволюционной секулярной историографии, к её позитивному содержанию, складывавшемуся из биографий и хронологии: гражданская история расшифровывалась как изложение важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности с характеристикой исторических деятелей. Сам термин выступал в роли идеологизированного эвфемизма понятия Российского государства.

^{Гражданская азбука с исправлениями Петра I, 1710 год}

В постановлении 1934 года речь шла не о преподавании некой гражданской истории взамен социологизаторского историознания времён ленинизма (и история, и социология в наличных системах образования никакого отношения к церковной истории не имели). В действительности предполагалось оснастить образовательные институции политической историей царской России. В аранжировке великорусской идеи. С целью идейно-теоретического обоснования легитимности новой имперской деспотии. Подвёрстывание к документальному комплексу 1934–1936 гг. статьи Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», известной как «Письмо 31-го года», свидетельствует о том, что эта работа, обслуживавшая в первую голову очередные задачи власти на рубеже 1920–1930-х годов, обладала потенциалом идеологической трансформации — от интернационалистского ленинизма-троцкизма к сталинскому национал-патриотизму[2].

Всё же главной особенностью критических замечаний и указаний, агрегированных в этих документах партийно-советского режима, следует признать их нарочитую противоречивость и многозначность. Полиэтническая идея воссоздания не «русской истории», а «истории Руси» с учётом истории народов, входящих в СССР (включая даже татар, башкир, мордву, чувашей), на основе «марксистского объяснения», конфликтовала с русоцентристскими подходами, утверждавшимися в этих документах, а также с положениями, которые было немыслимо представить в боевой марксистской историографии 1920-х — начала 1930-х гг.: о попытках Петра цивилизовать современную ему Россию, о прогрессивном значении введения христианства на Руси и деятельности монастырей и т. д.