Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

“Уважаемые пассажиры...”

Взять себя в руки. Смелее. Оптимистичней.

“Вашему вниманию предлагается новая книга, роман известного современного автора... – он назвал своё имя, – пока ещё не изданный. Эпохальное произведение о нашем трудном переходном времени”.

Писатель вознёс над головой своё изделие. Пассажиры, уже привыкшие к вагонной коммерции, казалось, не слышали его речь. Лишь кто-то сидевший близко от входа, повернув голову, спросил: “Самиздат, что ль?”

“Зачем же самиздат? – сказал писатель. – Эти времена прошли”.

“Ну это ещё как сказать, – откликнулся голос. – А ну, покажь”.

Вот уже и первый покупатель.

“Остросюжетный роман, действие происходит в широком диапазоне времени... Читается захватывающе...”

Колёса стучали, неслись голые поля.

“Почём?”

“Что почём?”

“Сколько, говорю, хочешь за свой роман?”

Писатель, стесняясь, назвал цену.

“Ишь ты, – заметил пассажир, листая самодельную книгу. – Больно уж много вас тут...”

“Кого?”

“Много вас, говорю, развелось, – сказал пассажир. – Держи”. Он вернул книгу и отвернулся к окну.

Продавец двигался между скамьями, размахивал книжкой, выкрикивал: “Широкая панорама истории нашей страны! Увлекательное чтение!” Кто-то окликнул его: “Папаш! А чего-нибудь повеселее у тебя нет?” Писатель возразил, что это труд всей жизни. “Агата Кристи есть?” Писатель никогда не слыхал это имя. Нет, сказал он. “Ну и хрен с тобой”. Так он прошёл всю электричку, пассажиры вставали, сходили, вместо них входили и усаживались другие; усталый, он присел на свободное место, сумка с нераспроданным товаром стояла у его ног.

Прогремел мост через реку, поезд замедлил ход. Остановились у пустынной платформы. Взглянув рассеянно в окно, он увидел табличку с названием остановки. Похоже, он был единственным, кто выбежал из вагона. Поезд мягко тронулся и покатил, поблескивая стёклами вагонов.

LIII Князь и девушка

16 мая, около полудня

Бор за эти годы изрядно поредел, погрязнел, окурки, жестянки, грязный целлофан валялись там и сям вдоль дороги. Посёлок разросся, и всё же писателю показалось, что тут мало что изменилось; он сказал себе, что это симптом старости, капитуляция перед прошлым; думаешь, что бредёшь по пустырям нового времени, а на самом деле это была всё та же оптика воспоминаний, нечто подобное обратной перспективе: отступая, прошлое становилось всё назойливей. Стало тепло, путник обмахивался шляпой. Наконец, он отыскал дачу.

Знакомые, печальные места... Вот мельница. Она уж развалилась.

Жалкое зрелище являл собой дом покойного Олега Двугривенного, окна заколочены посеревшими досками, крыльцо сгнило и обрушилось, кровля в ржавых заплатах. От штакетника мало что уцелело, и кругом всё заросло крапивой.

Стал жёрнов – видно, умер и старик.

Как вдруг показался кто-то, хозяин вышел из-за угла.

“Здорóво, мельник!” – смеясь сказал приезжий.

“Какой я мельник! Я ворон здешний!” – отвечал знаменитый литературный критик, но времена изменились. Теперь он был в длинной и неопрятной, сивой бороде, лыс, морщинист, в замызганной, с продранными локтями толстовке, коротковатых портах и разбитых ботинках.

“А ты – кто такой будешь?”

Писатель назвал себя. Бывший Олег Двугривенный изобразил напряжённую думу.

“Не помню. Зачем пожаловал?”

“Дедушка, мы ведь знакомы. Я у тебя был”.

“Это когда же?”.

“Я ещё роман свой приносил... помнишь?”

“Чего это ты меня на “ты” называешь?”

“Да ведь мы оба старики. Стало быть, не помните?”

“Может, помню, а может, не помню. Много вас тут было... Чего надо? Зачем пришёл?”

“Да, собственно, ни за чем”.

“Ну и вали отсюда”.

Разговор в этом роде продолжался некоторое время, после чего хозяин дачи сделал вид, что узнал, наконец, гостя, а может быть, и в самом деле вспомнил. Обогнув дом, пробрались с задней стороны в сени, писатель узнал деревянную лестницу, с потолочной балки свисал канат. Хозяин сбросил обувь и с непостижимой ловкостью вскарабкался наверх, ухватившись за канат, перебирая по ненадёжным ступенькам грязными ступнями с когтями вместо ногтей. Следом за ним полез приезжий.

“Прошу в кабинет”.

Здесь по-прежнему стоял письменный стол и висел портрет. С этой стороны окна не были заколочены, пыльный солнечный свет прокрался в комнату. Гость окинул горестным взглядом весьма пострадавшую библиотеку.

Олег Михайлович пробормотал:

“Растащили всё, гады...”

“Кто?” – спросил писатель.

“Да мало ли кто. Я и сам кое-что продал. Жить-то надо... Вот, – сказал старец, показывая на бумаги под слоем пыли. – Работаю, пишу мемуары... А ты вроде бы тоже... писатель?”

“Вроде бы”.

“Ну и как?”

“Да никак”. Гость сидел на диване, поставив между ногами свою сумку.

“Написал чего-нибудь?”

“Чего-нибудь написал”.

“Новый роман?”

“Не совсем. Вернее, всё тот же”.

“Автор одного произведения. Хвалю”.

Громко сопя, он занялся своей бородой, гладил, схватил в кулак, спросил:

“По вагонам ходишь?”

“Откуда вы знаете?”

“Многие ходят. Кто торгует, а кто и просто побирается. До чего мы докатились. Это надо же. Какую Россию потеряли!”

“Какую?” – спросил гость.