Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

Когда ровно через полчаса снова раздался звонок, приоткрылась другая дверь – бывшая жилплощадь Анны Яковлевны и сгинувшей бесследно Валентины, – и высунулась кривая физиономия. Теперь прислушивалась вся квартира. Ожила мифология призрачных спецслужб. Писатель отвечал на загадочном языке, и это мог быть только язык врага. Разговор был недолгим.

Неизвестно, сколько времени протекло, прежде чем, поднявшись с раскладушки, на которой он проводил теперь почти весь день, автор этой хроники привёл себя в относительный порядок. Он вышел из дома. География города меняется по мере того, как мы стареем: некогда просторный мир детства сжался, как шагреневая кожа. Не стало железных ворот, запиравшихся на ночь, и можно было видеть мимоходом, что двор как-то странно сморщился. Переулок стал короче и грязней. Привычным путём из Большого Козловского он свернул в Большой Харитоньевский к Чистым прудам. Бывший бульвар являл хватающее за сердце зрелище запустения. Вокруг остатков детской песочницы на поломанных скамьях разместилась община пожилых алкоголиков и бомжей. Не доходя до Покровских ворот, спиной к дому с барельефами сказочных зверей, – писателю чудилось, вот-вот покажется рядом с подъездом вывеска доктора Кацеленбогена, – на скамейке сидела женщина лет тридцати, темноглазая и темноволосая, неброско одетая. Он приблизился. Дама проворковала:

“C’est moi. Vous êtes surpris?”[51]

В руках у неё книжка в белом бумажном переплёте, опознавательный знак. Решив уделить этой встрече отдельную главу, сочинитель поймал себя на мысли, что и он, вслед за жильцами-соседями, всегда готовыми настучать, попался в сети государственной бдительности. Провокация, пронеслось в голове, они её подослали. Ничего не знаю. Уйти в глухую несознанку. Понятия не имею, чего эта иностранка от меня хочет, кто она такая. Он посмотрел направо, посмотрел налево.

“Спрячьте”, – быстро сказал он.

“Боже мой, эти времена прошли! Неужели вы думаете, что я решилась бы...”

“Прошли? – спросил он. – Может быть”.

“В чём же дело, почему вы так испугались?”

“Рефлекс”.

Поколебавшись, он сел рядом.

“Вы читаете по-русски?”

“К великому сожалению, нет. Взяла с собой на всякий случай. – Она улыбнулась. – Как доказательство”.

“Дела давно минувших дней, – заметил писатель. – Всё это уже устарело”.

“Настоящая литература не устаревает”.

“Спасибо. Вы в этом уверены?”

“В том, что ваша проза не устарела?”

“Нет. В том, что это настоящая литература”.

Дама снова улыбнулась прелестной улыбкой.

“Вы, однако, порядочная кокетка. Пожалуй, я должна сделать вам ещё один комплимент. Откуда у вас такой прекрасный...? Вы не пробовали писать по-французски?”

Продолжая говорить, она отщёлкнула сумочку, протянула визитную карточку, мы, сказала она, предполагаем начать новую серию. Что-то вроде библиотеки новейшей русской литературы”.

“Вот как. Кто это – мы?”. Он разглядывал карточку, название издательства ничего ему не говорило.

“Если вы, конечно, не возражаете”.

“Мадам Роллан...” – проговорил писатель.

“Можно просто Жюли. А вас – можно мне называть вас по имени? По секрету скажу вам, что я уже подыскала переводчика”.

“Я там кое-что переделал. По сравнению с этим. – Он кивнул на её сумочку, где лежала заграничная книжка в белом переплёте. – Написал кое-что заново...”

“Мы это обсудим. Хотя должна заметить, что времени осталось немного. Роман должен выйти не позднее начала марта... Вы имеете представление о парижском Salon du livre[52]?”

“Ни малейшего”.

“О, тем лучше! Вас ждёт много интересного”.

“Меня?”

“Мы хотели бы вас пригласить”.

“Пригласить, куда?” Писатель воззрился на даму.

Она возразила:

“Я понимаю, вы стеснены в средствах... Финансовую сторону вашего визита издательство, естественно, берёт на себя”.

Поразительно. Они никогда это не поймут, думал он. Что значит жить всю жизнь в наглухо законопаченной стране. Это было всё равно как если бы он получил приглашение с другой планеты.

“У вас не будет никаких забот”.

“Не в этом дело”, – сказал он.

“А в чём же?”

Вот дура. Не могу же я объяснять, что все разговоры прослушиваются.

Некто приближается издалека.

“Вот видите, – сказал писатель, показывая глазами на нищего. – Помолчим немного. Un homme averti en vaut deux[53]”.

Человек в лохмотьях, бормоча, протянул руку. Мадам Роллан поспешно рылась в сумочке. Писатель сказал:

“Вали отсюда”.

Собиратель удаляется в сторону Покровки.

“Почему вы так резко обошлись с ним? И что вы хотели этим сказать – un homme averti? Он показался вам подозрительным?”

“На водку собирает. Это в лучшем случае”.

“А в худшем?”

“Жюли, – сказал писатель, – я отравленный человек”.

“Да, но ситуация в России изменилась!”

“Возможно. Но я уже сказал вам: я отравленный человек. – Он прищурился. – Принюхайтесь. Разве вы не чувствуете?”

“Вы хотите сказать, в Москве плохой воздух? Уверяю вас, в Париже не чище...”

“В Москве всегда был плохой воздух. Я не об этом. Испарения лагерей. Вся Россия отравлена. – Она не знала, что ответить, он продолжал: – А что касается вашего предложения, спасибо, конечно...”

“Вы бывали в Париже?”

“Нет, разумеется. Меня туда не пустят”.