Вчерашние заботы (путевые дневники)

Я вспоминаю свое прибытие на борт «Державино» в Мурманске и говорю Санычу:

– Типун тебе на язык!

– Любимые стихи Соньки, – говорит Рублев. – Она ими плешь начальству переела.

Телефонный звонок. Звонит Фомич, просит меня. Беру трубку.

– Викторыч, как там обстановка? Можете ко мне спуститься на минутку?

– Вполне могу. Тут все спокойно.

– Андрей, пожалуйста, не рассказывай без меня, – прошу я. – Вернусь моментом. Мастер просит спуститься.

– Есть! Не буду! Я пока поводырям о том расскажу, как мы на якорь в Певеке становились.

– Это можешь, – соглашаюсь я. – Дмитрий Александрович, не забывай записывать траверзы и повороты, – добавляю на всякий случай. Не мешает напомнить вахтенному штурману самые обыкновенные вещи. Именно они чаще всего вылетают из сферы внимания.

– Есть!

Два часа ночи. Чего это Фомичу не спится? В дела моей вахты он за весь рейс нос не сунул ни разу. В этом отношении выдержка у него замечательная. Вернее, это не выдержка, а тот факт, что в заветном ящике у Фомича лежит взятая еще на выходе в Баренцево море расписка: «полностью несет ответственность с… до… и т. д.» Ему выгодно не совать нос в мои дела на мостике. Но! Он ни разу и замечаний никаких мне не сделал, а чтобы штатный капитан не сделал замечаний своему дублеру уже после вахты – вот тут уж нужна настоящая выдержка. Ведь каждого судовода так и тянет указать на чужие ошибки. А у меня их – ошибок, ошибочек и промахов – было вполне достаточно.

Капитанская каюта затемнена. Фомич стоит у лобового окна. Он в исподнем – в собственноручно связанных кальсонах и фуфайке. Когда человек в кальсонах, он всегда выглядит по-домашнему и симпатично. На голове нечто вроде чалмы. Оказывается, мокрое полотенце.

– Постой-ка тут, значить, послушай, – говорит Фомич. – Во! Чу! Слышал?

Я становлюсь с ним рядом и начинаю вслушиваться.

– На мосту-то не слышно, а здесь… Во! Опять! Чувствуешь сотрясение?

– Так это мы на бревна наезжаем, – говорю я. – Знаете, сколько тут коряг плывет?

– Надо бы ход сбавить, – бормочет Фомич.

Мы идем против течения. Даже на полном ходу на поворотах сносит со створов, а он хочет сбавить ход. Конечно, неприятно слышать удары, но они такие заметные только потому, что волна от форштевня откидывает встречные бревна в стороны, потом «в седловине» их подтягивает к борту, и они скользящим ударом тюкают в него. Трюма пустые, от удара в них раскатывается и долго, неприятно гудит тоскливый набат. Но что нашему «Державино» бревно, когда позади все виды арктического льда?

– Фома Фомич, – говорю я голосом доктора, утешающего больного, очень мягко и вкрадчиво говорю. – А вы вот представьте, понимаете ли, себе, что вы бы не на море, а речником работали. Так всю жизнь малым ходом и плавали бы? Ведь на какой же нашей русской, разгильдяйской реке не плывет черт те знает сколько леса в океаны, а?

Фомич задумывается. После долгой паузы говорит:

– А все-таки, значить, удары сильные.

– Эхо в трюмах. Вам нездоровится?

– Есть немного, – бормочет Фомич и машинально дотрагивается до мокрой чалмы на затылке.

– Течение мощное. Не хочется ход сбавлять, – говорю я. – Конечно, если вы приказываете, то…

– Нет-нет! – пугается Фомич. – Тебе с моста виднее.

– Я много по речкам плавал, – успокаиваю его опять докторским голосом. – И оба лоцмана на мостике. Вы легли бы.

– Да-да, сейчас, значить, лягу… не люблю речек…

Мне как-то грустно, когда я поднимаюсь обратно в рубку, раздумывая о том, что Фомич, очевидно, вступает в тот возраст – переходный к старости, – когда человек особенно остро начинает ощущать непрочность человеческого существования на этом свете.

И еще думаю о том, что Фомич не ляжет. Так и будет стоять в затемненной каюте в своих гарусных кальсонах и прислушиваться к мрачному набату от удара бревен, доносящемуся из пустых трюмов.

Вот оно – капитанское одиночество.

Вот оно – «Труд моряка относится к категории тяжелого».

– Можно начинать, Виктор Викторович? – спрашивает Рублев.

– Прошу.

Дмитрий Александрович от радара тоном конферансье:

– Леди энд джентльмены! Сейчас будет исполнена новелла под названием «Сусанна и старцы»!

В рубке наступает тишина, соответствующая тому моменту, когда артист собирается с духовными и физическими силами, чтобы выйти из-за кулис к рампе.

И мы все – я глубоко уверен в этом – одинаково чувствуем, как Копейкин духовно подбирается, как он перевоплощается в Фому Фомича и как ему нужно для этого определенное время.

Наконец: