Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Я пришел к директору и попросил мне эти сомнения озвучить. Они в основном сводились к тому, что оценки некоторых событий во время визитов Клауса Манна в Советский Союз и его высказывания, к примеру о Максиме Горьком, мягко выражаясь, не совсем объективны. Да к тому же у этого Клауса Манна – директор все не мог подыскать подходящее слово – были какие-то странные, необычные отношения с мужчинами, например с Андре Жидом. Перед лицом таких вычурных иносказаний, принятых в жеманной великосветской среде, я не смог сдержать свою иронию и заметил, что здесь я вынужден напомнить о Петре Ильиче Чайковском, который – как это, несомненно, известно товарищу директору – тоже имел влечение к лицам своего же пола, что ни в коей мере не мешает нам восхищаться его музыкой. И ведь именно перу Клауса Манна принадлежит блестящий роман о нашем музыкальном гении «Патетическая симфония». Но людей, не имеющих своего собственного мнения и пекущихся лишь о сохранении своей должности и привилегий, переубедить, как известно, невозможно.

И опять началась прежняя игра в кошки-мышки. И, как прежде, эта игра сопровождалась нелепыми отговорками и козырным аргументом «нет бумаги». Вот ежели вы эту самую бумагу где-нибудь раздобудете или найдете (не важно где) какого-нибудь мецената, готового бумагу предоставить, то книгу мы издадим незамедлительно. Старый аргумент на новый – перестроечный – лад.

Тем временем перевод был совершенно готов к печати. В кинотеатрах наконец появилась экранизация романа «Mephisto», и Клаус Манн уже перестал быть персоной нон грата, в отличие от его близкого друга Андре Жида. Положение становилось несообразным, если не сказать абсурдным. И поскольку в своей стране нужной поддержки я так и не нашел, я обратился к обладателю прав писателей Маннов в Мюнхен. С издательством «Прогресс» владелец прав уже несколько лет поддерживал контакты, и с его помощью мне удалось преодолеть самую последнюю преграду. Роман «На повороте» Клауса Манна в моем переводе смог наконец-то выйти и в России, правда тиражом гораздо более скромным, чем это было принято в огромной стране: пятнадцать тысяч экземпляров.

Таким образом, с книгой Клауса Манна пришлось пережить почти то же, что с книгой Стефана Цвейга, не говоря уже о способах, и методах, и манере обхождения с переводчиком. Здесь речь не идет о сокращениях и вычеркиваниях, против которых я долгое время безуспешно пытался протестовать. Просто мне представляется вполне нормальным и справедливым, что в выходящей на другом языке книге отдается должное работе переводчика – и его имя упоминается на видном месте. Но и с этим в Советском Союзе (не важно, из каких соображений) все обстояло далеко не просто. Так, в моем случае в обоих изданиях «Вчерашнего мира» на видном месте, после автора, называется автор вступительного слова, затем – редактор и технический редактор, а имя переводчика, словно некий ненужный придаток, упоминается совсем мелким шрифтом в самом конце книги, где читатель едва ли обратит на него внимание, а тем более запомнит.

Во мне говорит не уязвленное тщеславие переводчика: я не настолько самодоволен и самоуверен. Я противлюсь лишь тому, что моей работой манкируют, ее как бы не замечают. Никому, к примеру, не придет в голову не назвать на концерте в филармонии имя интерпретатора и не объявить, что то или иное произведение Моцарта или Чайковского звучит в интерпретации Гидона или Иегуди Менухина. В Германии все еще читают Шекспира в переводе Шлегеля или Тика; сравнивают старые переводы с новыми (например, Шалера). И здесь – с его замечательными переводческими работами – не на последнем месте Стефан Цвейг, книга воспоминаний которого «Вчерашний мир» сегодня наконец-то, как и книга Клауса Манна «На повороте», после многотрудных десятилетий, на которые я оглядываюсь, несмотря ни на что, не без удовлетворения, доступна русскому читателю.

Бесовщина по-русски

«Словно земля уходит из-под ног», – писал некогда Достоевский в одном из писем, резюмируя свое положение. Я не обладал ни его гениальной интуицией, ни прозорливостью художника. Но после своего вынужденного увольнения из Дзержинки я почувствовал – в какой уже, собственно, раз? – зыбкость почвы и под своими ногами. И не верилось в то, что жизнь в Советском Союзе, несмотря на начавшуюся перестройку, хоть как-то изменится к лучшему или – фантастика, да и только! – что Советский Союз вообще перестанет существовать. Да и забот у меня было предостаточно: беспокойство за семью, удручающий поиск новой работы. В эти три года я не только ощущал себя парией – я был отщепенцем, и каждый чиновник давал мне это почувствовать.