Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Девушка неодобрительно покачала головой, но затем терпеливейшим образом объяснила мне, что за дела были в нашем доме у „Родника жизни“:

– Здесь были расквартированы крепкие парни из СС, очень благородные люди – действительно чистопородные быки. Ну, в качестве быков или жеребцов они использовались в целях улучшения расы, понимаете? Вот такой „Родник жизни“ (у нас же много их было, повсюду в стране) был тут в расовых интересах – для разведения нордической породы, для немецкого молодняка. Девицы, естественно, тоже должны были быть безукоризненны: череп, таз – все замерялось сантиметром. Если все подходило и ничто не было слишком длинно, или слишком коротко, или слишком толсто, или слишком худощаво, то тогда они совокуплялись. Здесь и могли оставаться до послеродового периода. „Родник жизни“ был не только местом разведения, но и домом матерей.

Последнюю фразу, как, впрочем, и все квазиученые обозначения функции „Родника жизни“ она вымолвила высоким стилем, с неким затверженным благоговением, как изречение из катехизиса». Конец цитаты.

«Мы еще в России, – думал я. – Пока еще в России. Но председатель Союза русских женщин (да и не одна она) произносит безумные слова. Господи! Спаси и огради от того, чтобы эти безумные слова не стали чем-то большим, чем только пустословие».

Как сложно было даже в перестроечные времена получить разрешение на выезд за границу и насколько относительно легко получил его я (если даже «легко» следует читать с оговоркой, потому что без многочисленных телефонных переговоров, писем и телеграмм добросердечной души венских антропософов, госпожи доктора Элизабет Гергели, которые помогли мне выровнять путь сквозь заросли нашей бюрократии, было бы сложнее заполучить ту или иную печать – вплоть до отметки о визе в наших паспортах). Я даже сохранил – ведь в перестроечные времена и в России нет ничего окончательного – доцентуру в институте.

Прощание с Ленинградом и Россией нисколько не облегчило то обстоятельство, что при выезде, еще в аэропорту, нас обокрали. Но что в эти минуты была утрата вещей (какими бы дорогими они ни были для нас) по сравнению с гораздо большей, более болезненной утратой родины, которую не могли компенсировать ни смутные надежды, ни радужные иллюзии. Город настраивался на то, чтобы с привычным фейерверком и обилием водки встретить Новый год, и – как каждый год – по улицам разнесется поздравление и на короткое время приглушит неразбериху и бедлам, сменившие застойную беспросветность последних десятилетий. Я летел с женой над всем этим – прочь, на юго-запад, где ждала меня давно знакомая и тем не менее все еще вызывающая тревогу чужая Вена.

Под чужим небом

Со мной – и для меня это и сегодня непостижимо – случилось чуть ли не то же самое, что некогда произошло с теми немецкоязычными писателями, которым я, как переводчик, посвятил более половины моей жизни. Безусловно, в то время им пришлось покинуть их немецкую, их австрийскую родину, чтобы избежать концлагеря и остаться в живых. Мне (кроме нескольких параноидных горлопанов под окнами моей квартиры) никто не угрожал из-за моего еврейского происхождения ни отправкой в лагерь, ни смертью – пока еще нет, и, надо думать, подобное в России никогда не случится. Но разве было не достаточно жить с петлей на шее в обществе, которое обязалось предоставить и евреям, и закоренелым антисемитам новые сомнительные свободы?

Одна из этих свобод состояла в том, что в ту пору существовавший по меньшей мере еще формально Советский Союз предоставил евреям (пусть со всякого рода загвоздками, осложнениями и оскорбительными запросами), в отличие от их русских сограждан, возможность выехать из страны. И к неисчерпаемой иронии мировой истории, к ее едкой насмешке следует отнести тот факт, что когда-то в прошлом в гитлеровской Германии, а затем в Австрии были евреи, которые с беспросветным отчаянием старались доказать свое арийское происхождение; теперь в Москве, Ленинграде и других городах русские из кожи вон лезли, чтобы раздобыть липовые бумаги о своих еврейских корнях, потому что были убеждены, что это позволит им поскорее навсегда покинуть любимую родину.

Я, вне всякого сомнения, не принадлежу к русским евреям, которые покинули страну с радужными надеждами и опьяняющими иллюзиями. В этом отношении я чувствовал себя гораздо лучше, чем многие другие, был – нежданно-негаданно – чуть ли не привилегированным евреем. Мне казалось, что у меня по меньшей мере есть хоть какое-то реальное представление о том, что меня ожидало. К тому же у меня не было языкового барьера, и меня, благодаря помощи некоторых людей, принимавших участие во мне, как многих других, не прибило, так сказать, голым и босым к чужому берегу.