Вдали от безумной толпы

Стоило Каину упомянуть про Бат, как работники побросали косы и вилы и обступили его. К сожалению, попавшая куда не следовало крошка не придала подпаску красноречия, а тут еще новая помеха: он принялся чихать, да так бурно, что от сотрясения выскочили из кармана большие часы и стали мотаться перед ним на цепочке как маятник.

– Да, – продолжал он, глядя в сторону Бата, куда уносились его мысли. – Наконец-то я повидал свет… Да… Видел и нашу хозяйку… Апчхи!

– Несносный малый! – воскликнул Габриэль. – Вечно у тебя какие-то неполадки в горле, никак от тебя толку не добьешься!

– Апчхи! Прошу прощения, мистер Оук, видите ли, я ненароком проглотил комара – вот и расчихался.

– Так тебе и надобно! У тебя вечно рот разинут, негодник ты этакий!

– Ишь, какая напасть – комар влетел в рот! – посочувствовал Мэтью Мун.

– Значит, в Бате ты видел… – подсказал Габриэль.

– Видел нашу хозяйку, – продолжал подпасок, – она с солдатом гуляла. Шли они рядышком да все ближе придвигались друг к дружке. А потом пошли под ручку, ну совсем как влюбленная парочка. Апчхи!.. Как влюбленная парочка… Чхи-чхи!.. Влюбленная парочка… – тут он потерял нить рассказа и совсем задохнулся; потом стал растерянно водить глазами по полю, собираясь с мыслями. – Ну да, видел я нашу хозяйку с солдатом… Апчхи!

– Да провались ты! – вырвалось у Габриэля.

– Так уж со мной всегда бывает, не взыщите, мистер Оук, – сказал Каин Болл, с упреком глядя на Габриэля мокрыми от слез глазами.

– Пусть выпьет сидра, это смягчит ему глотку, – предложил Джан Когген. Он вынул из кармана флягу с сидром, вытащил пробку и приставил горлышко к губам Каина. Между тем Джозеф Пурграс с тревогой размышлял о том, что Каин Болл может насмерть задохнуться от кашля, тогда они так и не узнают, что дальше-то происходило в Бате.

– Что до меня, то я, как соберусь что-нибудь делать, всякий раз говорю: «Помоги, господи», – со смиренным видом изрек Джозеф. – И тебе советую, Каин Болл, это очень помогает и наверняка спасет, а то ты, не приведи бог, можешь и насмерть задохнуться.

Когген щедрой рукой вливал сидр в широко раскрытый рот Каина. Жидкость, стекая по стенкам фляги, заливалась ему за воротник, и то, что он проглатывал, попадало опять-таки не в то горло; малый опять раскашлялся и расчихался, брызги фонтаном полетели на обступивших его жнецов и на мгновение повисли в горячем воздухе, как облачко пара.

– Что за дурацкий чох! И где только тебя воспитывали, щенок ты этакий! – проворчал Когген, пряча свою флягу.

– Сидр ударил мне в нос! – завопил Кэйни, как только к нему вернулся дар речи. – Затек мне за шею, и попал на больной палец, и на мои блестящие пуговицы, и на парадную куртку!

– Вот уж некстати напал на беднягу кашель! – посетовал Мэтью Мун. – Не терпится услыхать новости! Похлопайте-ка его по спине, пастух!

– Это у меня от природы, – вздохнул Каин. – Матушка сказывала, я еще мальчонкой, как расчувствуюсь, никак, бывало, не уймусь.

– Верно, верно, – поддержал его Джозеф Пурграс. – В семье Боллов все такие чувствительные. Я знавал деда парнишки – суматошный был человек, а уж такой скромный, до тонкости обходительный. Чуть что, бывало, зальется краской. Ну совсем как я, а разве я в этом виноват?

– Полноте, мистер Пурграс! – возразил Когген. – Это доказывает благородство души.

– Хе-хе! Не люблю, когда люди меня хвалят, страсть не люблю! – со смиренным видом пробормотал Джозеф Пурграс. – Но сказать по правде, у каждого от рождения свой дар. А вот я так предпочитаю скрывать свои скромные дары. Но, пожалуй, возвышенная натура все-таки приметна в человеке. Когда рождался я на свет, создатель, может, и не поскупился на дары… Но молчок, Джозеф, молчок! Такой уж я скрытный, люди добрые, прямо на диво! Да и к чему похвалы!.. А у меня есть Нагорная проповедь, а при ней святцы, и там немало имен смиренных мужей…

– Дед Каина был уж такая умная голова, – заметил Мэтью Мун. – Он выдумал новую яблоню, она и по сей день зовется по его имени «ранняя болл». Вы знаете этот сорт, Джан? К ранету прививают Тома Пута, а потом скороспелку. Правда, любил он посидеть в трактире с женщиной, на которую не имел законных прав. А уж был умен, что и говорить, умен.

– Ну, выкладывай, Каин, – нетерпеливо сказал Габриэль, – что же ты видел?

– Я видел, как наша хозяйка входила под руку с солдатом в какой-то парк. Там стояли скамейки и росли кусты и цветы, – продолжал Кэйни уверенным тоном, смутно чувствуя, что его слова волнуют Габриэля. – И думается мне, тот солдат был сержант Трой. И просидели они там с полчаса, а то и больше, и толковали о чем-то чувствительном, и она вдруг как расплачется, да горько-горько! А как вышли они из парка, глаза у нее так и сияли, а сама она была белая, как все равно лилия, и они глаз друг с дружки не сводили, и видать было, что они меж собой поладили;

Лицо Габриэля как будто осунулось.

– Ну а еще что ты видел?

– Да всякую всячину!

– Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?

– Да.

– Ну а еще что?

– Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.