Вдали от обезумевшей толпы

Множество отар на ярмарке состояло из овец южно-даунской и уэссекской рогатых пород, к последней принадлежало большинство овец Батшебы и фермера Болдвуда. Часам к девяти, ряды за рядами, эти овцы вошли на площадку; их закрученные ровными спиралями рога красиво свисали по обеим сторонам головы, под рогами прятались крохотные бело-розовые уши. Там и сям виднелись другие разновидности овечьих пород, напоминавшие леопардов богатой густой окраской. Изредка встречались представители оксфордской породы, чья шерсть слегка завивалась, как льняные волосики ребенка; она была еще более волнистой у изнеженных лейстеров, а самыми курчавыми были котсуолды. Однако живописнее всех оказалась небольшая отара эксмуров, случайно попавшая на ярмарку в этом году. Их пестрые морды и ноги, темные тяжелые рога, космы шерсти, свисающие с бурых лбов сразу бросались в глаза, нарушая однообразие собранных на ярмарку овец.

Солнце было еще невысоко, когда тысячи блеющих, задыхающихся от усталости овец разбрелись по загонам; за каждой отарой надзирала собака, привязанная в углу загона. Между загонами имелись проходы, где вскоре начали тесниться покупатели и продавцы, прибывшие из дальних и ближних мест.

На другом конце лужайки к полудню всеобщее внимание стала привлекать совсем другая картина. Там водружали круглую палатку необычайных размеров из новой парусины. Время шло, отары переходили из рук в руки, пастухам стало легче дышать, и они начали проявлять интерес к палатке; один из них спросил рабочего, старательно затягивавшего замысловатый узел:

- Что это у вас будет такое?

- Королевский цирк будет представлять поездку Турпина в Йорк и смерть Черной Бесс, - выпалил рабочий, не поднимая глаз и продолжая трудиться над узлом.

Как только установили палатку, оркестр грянул бравурный марш, и была оглашена программа, причем снаружи на виду у всех стояла Черная Бесс, как живое доказательство (впрочем, едва ли нужное) правдивости заверений, раздававшихся с подмостков, через которые предстояло перебраться публике. Простодушные призывы так подействовали на все сердца и умы, что народ валом повалил в палатку; одними из первых появились там Джан Когген и Джозеф Пурграс, которые были свободны от работы.

- Как толкается этот нахальный верзила! - в самый разгар давки взвизгнула шедшая впереди женщина, оглянувшись на Джана.

- Как же мне вас не толкать, когда народ напирает на меня сзади? энергично оправдывался Когген, стараясь разглядеть этот народ, но туловище его было зажато в тиски, и он еле мог повернуть голову.

Воцарилась тишина. Потом барабан и трубы вновь оглушительно загрохотали. Толпа пришла в экстаз и рванулась вперед, снова притиснув Коггена и Пурграса к шедшим перед ними женщинам.

- Есть же такие нахалы, что издеваются над беззащитными женщинами! опять воскликнула одна из этих особ, качавшаяся, как тростник на ветру.

- Скажите на милость, - взывал Когген к публике, нажимавшей ему на лопатки, - встречали вы когда-нибудь такую глупую женщину? Клянусь своей шкурой, люди добрые, хотел бы я выскочить из этого сырного пресса, и пусть бы эти проклятые бабы одни обжирались представлением!

- Не петушись, Джан, - шепотом умолял его Джозеф Пурграс. - А не то они натравят на нас своих мужей, и те укокошат нас, - глаза у них так и горят, и я сразу смекнул, что это за ведьмы.

Джан придержал язык, угомонившись в угоду приятелю, и постепенно они добрались до лестницы. Пурграс оказался расплющенным, как паяц-дергунчик, и монетка в шесть пенсов (плата за вход), которую он уже с полчаса судорожно сжимал в руке, так раскалилась, что осыпанная блестками женщина в медных кольцах со стеклянными брильянтами и набеленными плечами и физиономией, взяв у него монету, тут же выронила ее, решив, что ей вздумали обжечь пальцы. Наконец все втиснулись, и палатка стала напоминать снаружи огромный мешок с картофелем - вся в волдырях и впадинах, - в парусину вдавились сотни голов, спин и локтей.

К задней стенке этой огромной палатки примыкали две небольшие палаточки - артистические уборные. Одна из них, предназначенная для мужчин, была разгорожена пополам куском парусины; в одном отделении сидел на траве, натягивая высокие сапоги, молодой человек, в котором мы сразу же признали бы сержанта Троя.