Вдали от обезумевшей толпы

Батшеба прошла около двух миль, наблюдая, как медленно отступает день, и размышляя о том, как часы труда мирно переходят в часы раздумий, сменяясь затем часами молитвы и сна; вдруг она увидела, что с Иелберийского холма спускается тот самый человек, от которого она так отчаянно стремилась скрыться. Болдвуд шел к ней навстречу, но поступь его странно изменилась: раньше в ней чувствовалась спокойная, сдержанная сила, и казалось, он на ходу что-то взвешивает в уме. Сейчас его походка стала вялой, словно он с трудом передвигал ноги.

Болдвуд впервые в жизни обнаружил, что женщины обладают искусством уклоняться от своих обещаний, хотя бы это и грозило гибелью другому человеку. Он крепко надеялся, что Батшеба девушка положительная, с твердым характером, далеко не такая ветреная, как другие представительницы ее пола; он полагал, что она благоразумно изберет правильный путь и даст ему согласие, хотя и не смотрит на него сквозь радужную призму безрассудной любви. Но теперь от его былых надежд остались лишь жалкие осколки — так в разбитом зеркале отражается изломанный образ человека. Он был в такой же мере уязвлен, как и потрясен.

Он шагал, глядя себе под ноги, и не замечал Батшебы, пока они не подошли совсем близко друг к другу. Услышав размеренный стук ее каблучков, он поднял голову. Его искаженное лицо выдавало всю глубину и силу страсти, остановленной в своем разбеге ее письмом.

— Ах, это вы, мистер Болдвуд, — пролепетала она, и лицо ее залилось краской смущения.

Тот, кто обладает способностью молча высказывать упреки, умеет находить средства, действующие сильнее слов. Глаза выражают оттенки переживаний, недоступные языку, и мертвенная бледность губ красноречивее любого рассказа. В такой сдержанности и безмолвии есть своего рода величие и терпкий привкус скорби. Во взоре Болдвуда было нечто, не передаваемое словами.

— Как! Вы меня испугались? — удивился он, заметив, что она слегка отшатнулась в сторону.

— Зачем вы это говорите? — спросила Батшеба.

— Мне так показалось, — отвечал он. — И это меня чрезвычайно удивило: разве можно бояться человека, который питает к вам такое чувство?

Девушка овладела собой и устремила на него спокойный взгляд, выжидая, что будет дальше.

— Вы знаете, что это за чувство, — медленно продолжал Болдвуд. — Оно сильно, как смерть. Вы не можете его оборвать своим торопливым отказом.

— Ах, если бы вы не испытывали ко мне такого сильного чувства, — пролепетала она. — Вы слишком великодушны. Я, право же, этого не заслуживаю. И сейчас я не в силах вас слушать.

— Слушать меня? А что мне остается вам сказать? Вы не пойдете за меня, вот и все! Из вашего письма это яснее ясного. Нам с вами не о чем больше говорить.

Батшебе никак не удавалось найти выход из ужасающе неловкого положения. В смущении она пробормотала: «До свидания», — и двинулась дальше. Но Болдвуд быстро нагнал ее, ступая большими, тяжелыми шагами.

— Батшеба, дорогая моя… неужели вы окончательно мне отказываете?

— Да, окончательно.

— О Батшеба!.. Сжальтесь надо мной! — простонал Болдвуд. — Ради бога!.. Ах! Я дошел до такого… до последнего унижения… прошу женщину о пощаде! Но ведь эта женщина вы… вы!

Батшеба умела управлять собой. Но у нее невольно вырвались не совсем внятные слова:

— Вы не слишком-то высокого мнения о женщинах. — Она проговорила это чуть слышно — было невыразимо печально и мучительно видеть человека, ставшего игрушкой страсти, и потеря мужского достоинства вызывала в ней инстинктивный протест.

— Вы свели меня с ума, — продолжал он. — Я потерял всякую власть над собой. И вот я умоляю вас! Ах, если б вы знали, как я вас боготворю! Нет, вам этого не понять. Но все же из простого милосердия не отталкивайте меня, ведь я так одинок!

— Как я могу вас отталкивать? Ведь вы никогда не были мне близки… — Сейчас ей стало ясно, что она никогда его не любила, и на минуту она позабыла о вызове, опрометчиво брошенном ему в тот февральский день.

— Но было время, когда я вовсе не думал о вас, и вы первая обратили на меня внимание! Я не упрекаю вас, ведь я понимаю, что, не привлеки вы меня к себе тем шутливым письмом в Валентинов день, было бы еще хуже — я жил бы как сыч в своем холодном дупле, — хотя знакомство с вами и принесло мне несчастье. Но, повторяю, было время, когда я не знал вас и не думал о вас, и это вы завлекли меня. Не говорите, что вы и не думали меня обнадеживать, все равно я вам не поверю!

— Да разве я вас обнадеживала! То было сущее ребячество, и я от скуки затеяла эту игру. Потом я горько раскаивалась, да, горько, даже плакала. И у вас хватает духу напоминать мне об этом?