Вдали от Рюэйля

— Все разыгрываешь, — сказал Люка.

— Но самое классное — это фтириус пубис.

— А это что такое? — спросила мадам Люка.

— Мандавошка, — сказал Жак.

— О-о! — сказала мадам Люка.

— Как ты ее назвал?

— Фтириус пубис.

— Смешно, смешно. Надо рассказать приятелям.

— Удачная идея.

— А как твои родители?

— Спасибо, хорошо. У отца по-прежнему трикотажное дело. У мамы ревматизм, но не очень сильный.

— Ты помнишь, как мы устраивали партии в покер у тебя дома и они нас выгоняли?

— Для родителей главное — нравственность.

— А поэт? Помнишь поэта?

— Де Цикаду? Еще бы.

— Он еще жив?

— Думаю, да.

— Как он нас удивлял своей накидкой и гетрами.

— Как-то в туалете, — сказал Жак, — я нашел клочок газеты. В ней, похоже, о нем довольно лестно отзывались.

— Тьфу! Вся эта поэзия — одно дурилово. А помнишь историю его любви? До чего же это нас веселило. Помнишь? Жена его бросила ради женщины! До нас это долго не доходило. Она была парикмахершей. Де Цикада ездил в Сюрен и торчал перед ее лавкой, прячась за дерево. А когда ее замечал, свою неверную супругу, то незаметно на цыпочках уходил. Помнишь, Сердоболь? Мы не раз за ним подсматривали.

— Да, — сказал Жак.

— А его приятель герборист? Его звали Предлаже, да?

— Да, Предлаже, — сказал Жак.

— Он величал себя президентом Линнейского общества Западного Предместья. Он еще интересовался насекомыми, как это, энтомолог, да? Однажды мы раскрасили голубой акварелью вошь и принесли ее в коробке, как он обрадовался, этот Предлаже, он таких никогда не видел, как завопил «новый вид!» и дал нам по пятьдесят сантимов каждому. Мы их скурили, его двадцать су.

Мадам Люка встала, чтобы выйти в клозет, и, покачиваясь из-за большой скорости скорого поезда, вышла из купе. Сердоболь и Люка остались одни. Люка понизил голос:

— Слушай, а дочки Маньена, помнишь?

— Дочки Маньена? — спросил Жак.

— Ну да. Ты что, забыл? Камилла и Доминика.

— Камилла? Доминика? Ах да.

— Ну, наконец-то. Меня бы удивило, что ты их не помнишь.

— Камилла. Доминика. Ну конечно же, конечно же.

— Знаешь, что с ними стало? «Нет». Так вот, представь себе.

Он еще понизил голос:

— Два или три месяца назад я познакомился с одним типом, у которого несколько своих ремонтных мастерских, с типом по фамилии Морсом. Он пригласил меня поужинать. Мы очутились в баре «Ю.Т. А.», знаешь, где это?

— Нет.

— Он представил мне свою жену, и угадай, кто же была эта мадам Морсом!

— Не имею ни малейшего представления.

— Мы только что о ней говорили.

— Камилла?

— Да нет же! Доминика!

— Не может быть. Доминика?

— Доминика. Именно она.

— И что?

— Она стала красивой бабой, ну знаешь, фигура, надушена и все дела. А сиськи, я тебе скажу, так и торчат, а ноги, я их украдкой рассматривал, при ее довольно короткой юбчонке, чего я только там не увидел, короче, до белья.

— Ну и ну, — сказал Жак.

— Но это когда я ее видел в первый раз, — продолжил Люка, еще больше понижая голос. — Ты же понимаешь, что я не мог на этом остановиться.

— Да?

— Да. Я сразу же понял, что такие экземпляры дают.

— И что?

— Так и действительно: дала.

III

IX

С вершины холма они разглядели городишко Сан-Кулебра-дель-Порко[161], который тянулся вдоль берега, порт с двумя суденышками и толпу, циркулирующую по набережным; отсюда было видно хорошо. Перед спуском они ненадолго остановились. Проводники сели и замолкли под своими широкими шляпами. Жак и Рубядзян спрыгнули с лошадей и закурили по сигарете.

Они немного поговорили о том, что собирались делать в Сан-Кулебре-дель-Порко.

Они далеко отбросили окурки и вновь тронулись в путь, сопровождаемые своей аппаратурой, конвоируемой без особого рвения. Время от времени копыта лошадей скользили из-за крутого наклона тропы. Солнце поднималось, набухая и распаляясь. Пыли становилось все больше и больше.

Они подъехали к городу со стороны предместий, как это обычно и происходит. Дети кричали им вслед, и камни пролетали рядом с лицами путешественников. Всадники проехали конечную трамвайную остановку и сам трамвай, в который усаживались негры, китайцы, индейцы. Уатман[162] сидел на корточках и что-то жевал.

Жак и Рубядзян намеревались переночевать у консула, господина Сталя, господина Оливейро Сталя, у консула, представлявшего здесь все европейские, азиатские, африканские, океанические и большую часть американских стран, у консула, жившего в двухэтажном и обалконенном доме, где, несмотря на вентиляторы, было так же жарко, как и везде.

Их колонна из шести лошадиных сил затормозила у консульского жилища. Жак и Рубядзян вошли. У обоих были солидные бороды, поскольку они провели шесть месяцев с индейцами борхерос, снимая о них документальный фильм для продюсерской компании Й.К.Л.М. Служанка-мулатка восхищенно и несколько удивленно уставилась на бороды и с помощью соответствующей жестикуляции объяснила им, что патрон, перепивший прошлой ночью, еще спит. Она провела их в комнату, где очкастый писарь потел над пристегивающимся крахмальным воротничком и грудой писанины, подлежащей официальному штемпелированию. Заговорить с ними он не соизволил.