Вдохновение

– Самарин, Анатолий Алексеевич, – протянул он руку.

– Катков, Юрий Иванович, – так же официально ответил Катков.

– А скажите-ка, Юрий Иванович, где мы раньше с вами встречались?

– По-моему, нигде, – ответил Катков. – Да. Я уверен. Мы с вами нигде не встречались.

– А вы случайно не работали в студии, Броховского в Усть-Манске? Примерно в пятидесятом?

– Нет, нет, я никогда не был профессионалом?

– Странно, откуда же вы знаете, что я там работал и что это именно там со мной произошло?

– Да нет же! Я впервые слышу, что вы там работали. А что там произошло с вами, тем более не знаю.

– Странно, – задумчиво сказал Самарин и смешно задвигал козлиной бородкой.

Художник Петровский все время стоял молча, но по его лицу было видно, что он хочет что-то сказать. Юрий Иванович кивнул ему, и тот, откашлявшись, спросил:

– Вы ведь знаете, что ваша техника не блестяща?

– Но ведь я только любитель.

– Ну да не в этом дело. Я хотел спросить, где вы откопали сюжет своего полотна?

– Мне его не пришлось откапывать. Он у меня уже двадцать восемь лет. Все никак не мог собраться. Думал, что уж никогда не напишу.

– Вы сказали: двадцать восемь? Но ведь это было всего пятнадцать лет назад.

Юрий Иванович рассмеялся:

– Да нет же. Это было в сорок третьем, в Кангалассах.

– Невероятно. Я точно знаю, что это было в Ташкенте, в пятьдесят пятом.

– Вы, наверное, говорите о чем-то другом.

– Я говорю о полотне, которое называется «Вдохновение». – Он расстегнул рукав рубашки и закатал его до локтя. – Вот чем мне пришлось заплатить за это вдохновение. – Его рука от локтя до запястья была обезображена шрамом. – Но я не жалею, – улыбнулся Петровский. – За это можно было отдать и жизнь.

– За что за это? – спросил Катков.

– За вдохновение, – ответил Петровский.

– И все равно я не могу поверить, что вы никогда не были в студии Броховского, – сказал, прощаясь, Самарин. – Простое совпадение здесь невозможно.

Катков еще с полчаса побродил по залу, подолгу задерживаясь возле некоторых картин. Многое ему нравилось. И только несколько бодряческих, скорее похожих на рекламы, картин вызвали у него недоуменную улыбку. Все в них было напоказ, неестественно легко и неправдоподобно.

Его все-таки тянуло к своей картине. И он снова подошел к ней.

На картине был изображен обрывистый берег с широкими деревянными мостками, по которым несколько ребят цепочкой катили тачки с углем. Возле берега стояла широкая деревянная баржа. В ее необъятное нутро они сбрасывали уголь из тачек и возвращались назад на берег.

…Да. Все было действительно так. Небольшой поселок Кангалассы в двадцати километрах от Якутска вниз по Лене; горы угля на берегу, черные от угольной пыли тела, горячее якутское солнце и проливные дожди, четырнадцать ребят и усталость, усталость, усталость…

Они приехали сюда с гитарой и мандолиной, чтобы по вечерам сидеть у костра и петь. Вначале у них еще было свободное время, но все тело так уставало за день, что руки отказывались держать гриф. Поскорее смыть с себя грязь и уголь, поесть, блаженно растянуться в палатке во весь рост, немного поговорить, пошутить над нерасторопным Алехой Бирюковым и заснуть. А утром голос Потапыча: «Хлопцы! Уголек ждет!» Никто не знал, когда он умудрялся спать. Это был семижильный старик, всюду и все успевавший делать. Он наращивал деревянные съезды с кучи угля, варил картошку, разжигал костер, нагружал тачки ведерной лопатой. И все время приговаривал: «Уголек-то ждет, хлопцы».

А с хлопцами что-то происходило. Раньше они были уверены, что могут все. Перевыполняли же план на лесозаготовках! Они и на фронт бы пошли, не берут только. И работать могут как черти. Дайте только эту работу!.. А вышло, что не такие уж они железные. И летний зной оказался невыносимым. И баржи – какими-то бездонными. Болели все мускулы, все тело, не успевавшее втягиваться в монотонный, но бешеный ритм работы. Они грузили по четырнадцать часов в сутки, но Потапычу все было мало.

Ведь скоро кончится короткое якутское лето, начнутся дожди, холод, пойдет по Лене шуга. И до следующего лета будут лежать бурты угля, засыпанные снегом. А в июле и ночью светло как днем. Работать можно круглые сутки.

Все понимали девятиклассники. И никому не приходило в голову возмущаться дряблым картофелем и перловой баландой. Четырнадцать часов с тачкой! Надо так надо. Только исчезли шутки, потух огонек в глазах, все делалось через силу, машинально, как во сне.

Потапыч это видел. Каждый раз, когда приезжали новые группы грузчиков, происходило то же самое. Месяц тяжелых работ доводил их до такого состояния, что они уезжали, едва завидев смену и даже не попрощавшись с ним. Потапыч не обижался. Он хорошо знал человеческую натуру. Знал, что неприятности забудутся, люди «отойдут» и уже по другому будут смотреть на проведенный в Кангалассах месяц. Но Потапычу от этого было не легче.