Вдохновенные бродяги

Первое катковское заявление об этом было встречено с удивлением и недоверием: в Петербурге думали, что "злой московский старик" что-то юродствует. Люди говорили: "На кой нам прах ещё нужна какая-то шайка бродячей сволочи!" Но Катков продолжал свою «лейб-агитацию» и печатал в своей «лейб-газете» то подлинные письма сносившегося с ним Ашинова, то сообщения о том, что могут сделать в пользу России вооружённые товарищи этого атамана, укрывавшиеся в это время где-то не в нашем государстве в камышах и заводях. "Вольные казаки" не знали: идти ли им за нас, или "за англичанку", которая будто бы уже дала им заказ, что им надо для неё сделать, и прислала человека заплатить им деньги за их службишку. Тогда самые простые люди, имеющие понятие об устройстве европейских государств и о быте народа, сочли всё это за совершенно пустую и глупую выдумку и знали, что ничего такого быть не может, но Катков всё своё твердил, что вольные казаки могут уйти у нас из рук; что они уже и деньги от англичанкиного посла взяли, но что всё-таки их ещё можно остановить и направить к тому, чтобы они пошли и подбили кого-то не под англичанку, а под нас.

Это становилось смешно и никто не мог понять: какую надобность может иметь «англичанка» в том, чтобы разыскивать и нанимать к себе на службу подобную шушеру, — не понимали и кого ещё нам надо под себя подбить? Но тогда Катков рассерчал и объявил, что относиться к Ашинову с недостатком доверия есть измена!

Стало даже неудобно и разузнавать: кто он такой в самом деле и откуда взялся?

Но вдруг там же, в Москве, нашёлся бесстрашный человек и стал спорить с Катковым.

XXI

Отважный московский гражданин был другой газетный редактор, Алексей Алексеевич Гатцук, издававший "Крестный календарь" и своего имени иллюстрированную газету. У Гатцука были в разных городах корреспонденты, и один из них знал об Ашинове и сообщил в "Газету Гатцука", что Николай Иванов Ашинов вовсе не "вольный казак" какового нет и названия, а что он пензенский мещанин, учился в тамошней гимназии и исключён оттуда из младших классов за нехорошие поступки. Потом он бродил и съякшался с какими-то тёмными побродягами и скитался с ними где попало, находясь в стороне от спокойных людей, исполняющих положения гражданского закона. Гатцук с радостью напечатал это известие, чтобы "открыть обществу глаза" и не допустить его до глупости носиться с человеком, который вовсе не то, за кого он себя выдает и кем он быть не может, так как никаких "вольных казаков" в России нет. Но несмотря на точность сведений Гатцука, которые ничего не стоило проверить в каждую минуту, и не стесняясь тем, что "вольных казаков" в самом деле нигде нет, очевидная ложь, выдуманная каким-то выжигою, при поддержке Каткова, стала за истину и заставила людей довольно почтенных играть перед целым светом унизительные и жалкие роли.

Говорили: "Да!.. черт возьми!.. Оно кажется… что-то того… Что-то не чисто пахнет, но ведь если подумать… Если вспомнить, кто был Ермак… так и надо потерпеть…"

"Ну да, — возражали им — но ведь Ермак "поклонился Сибирью", а этот чем же будет кланяться?"

"А вот у него уж что-то есть!.."

И вдруг называли Египет и Индию.

И что же! "Всё повинулось суете", "мудрые объюродеша" и "за ослушание истины верили лжи" (2 Ос. II, 11–12).

И не прошла ещё вся эта болтовня, как явился персонально сам Ашинов и сразу пошёл из двора во двор, с рук на руки, находя везде "преданность и уважение и уважение и преданность". А про Гатцука Катков напечатал, что "в Москве были большие жары, и с Ал. Ал. Гатцуком что-то сделалось". Этого было довольно, да, пожалуй, можно было обойтись и без этого… А Ашинов в это время уже ходил по Петербургу и «разбирался» тут с привезёнными им заморскими птицами, черномазым мальчиком и неизвестною девицею, в звании «принцессы» и дочери дружественного царя Менелика, которая по пути уже изрядно подучилась по-русски. Её привечали дамы, а Ашинов сам был везде нарасхват: его все желали видеть и некоторые редакторы сами за ним следовали, а их газеты провозвещали о вечерах и собраниях, которые Ашинов удостоивал своим посещением. Коренастый, вихрястый, рыжий, с бегающими глазами, он ходил в казачьем уборе и появлялся в собраниях в сопровождении таких известных лиц, как, например, Аристов, редактор Комаров, священник Наумович, г. Редедя и один, а иногда даже два поэта, из которых один, старик Розенгейм, обкуривал его мариландскою папироскою, а другой нарочито искательный мелодик втягивал в себя даже собственные черевы.

В рассказах Ашинова было немало тем для поэзии в оссиановском роде: так, я помню, как он однажды рассказывал об англичанине, который им будто привёз "деньги от англичанки" и требовал, чтобы они ехали с ним, а они "деньги приняли", а поехали в свою сторону, а англичанина повезли за собою и на остановках его «драли», пока он "не стерпел более" и они его "там и закопали". (Прим. автора.)