Вдоль по лезвию слов (сборник)

Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Все они умерли тут, в бункере.

И в этот момент меня бьёт током. По-настоящему – хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом – ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.

– Прочитай это вслух, – говорит Майя.

И я читаю.

– Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.

Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёва расстреляли в один из дней с третьего по двадцать четвёртое августа тысяча девятьсот двадцать первого года. Где он похоронен – неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом – неопровержим.

Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.

1948 год.

– И ещё вот. – Майя показывает мне ещё одну могилу.

«Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952».

– Они умирали здесь, – говорит Майя.

Я отнимаю двадцать один от сорока восьми. Потом сорок от пятидесяти двух.

Гумилёв провёл тут двадцать семь лет своей жизни. Бабель – двенадцать.

Они жили здесь – все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.

– А где учёные? – спрашиваю я.

– Наверное, в другом бункере, – говорит Майя.

Глупый вопрос.

Появляется Данила.

– Сними это, – говорю я. – Каждую могилу по отдельности.

– У меня батарея садится… – говорит Данила.

– У тебя есть запасная.

– Ага, – вздыхает он.

Ему уже надоело снимать.

– Это – надо, Данила.

– Это склеп?

– Нет, – говорю я. – Это пантеон.

* * *

Мы выползаем со станции глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Очевидно, их снабжали сведениями о внешнем мире – книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.

Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина тех, кто остался в живых, наверное, выпустили из бункера, и они были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте пятьдесят третьего и расстреляли.

Когда в тысяча девятьсот семьдесят пятом году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и обо всём снова забыли.

* * *

Я думаю теперь: каково это – просидеть двадцать семь лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.

У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.

С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Потому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней я подробно рассказываю, где находится бункер, и привожу фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.

Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном двадцать первом году. Я подумаю.

Я – конквистадор, заточённый в камне,
В пустыне окружённый тишиной, —
Сжимая ослабевшими руками
Когда-то необъятный шар земной,
Надеюсь увидать, как в бездну канет
Всё то, что нависает надо мной,
Над искажённой зеркалом страной.
Я – конквистадор, заточённый в камне.
Когда же наконец придёт финал,
Меня сомнёт тугая тишина,
Минувшее покажется лишь сором,
Я вспомню предзакатный Петроград,
Вплетая в запылённый свой наряд
Грядущего бессмертия узоры.

Примечание автора