Вдова

— Пригласил, значит, он меня в гости. Хозяйство сперва показал. Образцовый порядок. Земли немного — пять гектаров всего. Кукурузу на одном гектаре сеет — тысячу четыреста центнеров зеленой массы снимает. Вот как! Четырнадцать коров у него... Ну, осмотрели, в общем, хозяйство, приходим в дом. Стол накрыт. Бутылка шнапса на столе. И рюмочки... Вот такие махонькие — половину пальца только можно засунуть в такую посудинку.

— Вот бы наши мужики такими пили, — сказала Дарья. — У Насти Мишка-то три прогула совершил. Того гляди с работы выгонят.

— Наливают всем в эти самые наперстки, — продолжал Угрюмов, переждав комментарии. — Выпили. Я тоже выпил, даже губами пошевелил, чтобы лучше распробовать.

Он показал, как пошевелил губами, разбирая вкус шнапса, и женщины засмеялись.

— Все закусывают, — с комической серьезностью продолжал Угрюмов. — Я сижу, не закусываю. А чего закусывать, если выпито не было? Хозяин встревожился: «Вас ист дас?» В чем, дескать, дело? Да вот, мол, не почувствовал. Показываю ему на рюмку. Он засмеялся: «Ай, я забыл». И приказывает своей хозяйке принести стакан.

— Не мог дождаться, пока домой воротишься, — ворчливо проговорила Ефросинья Никитична.

— Я мог. А к чему ждать-то, если в гости позвали? В общем, приносят стакан. Хозяин наливает мне до краев, гости жевать перестали. «Нельзя, — говорят мне, — нельзя, умрете!» Откуда-то девочка вышла, остановилась в дверях поглядеть, как я умру. Ну, я взял стакан и выпил. И за еду принялся — пьяным перед немцами не хочу показаться. Потом еще один выпил. И третий. Танцевать стали. Танцевать я не пошел. Три стакана все-таки, думаю, покачнусь — нехорошо.

— Не весь ум-то пропил, — заметила Ефросинья Никитична.

— Не на три же стакана у меня всего ума... Сидим. Разговариваем. Хозяин и говорит: «У меня жена все расходы записывает в особую книгу с самого дня свадьбы». «Что ж, — спрашиваю его, — и сегодняшнее угощение будет записано в книге?» — «Непременно, — говорит. — Через сорок лет мой внук будет знать, что был у деда русский солдат и выпил три стакана водки». Ах, черт... Лучше бы я эту водку не пил. Не знал про книгу...

— Нет уж, — сказала Ефросинья Никитична, — бог с ним, с таким порядком.

— Верно, — сказала Даша. — У кого рубль плачет, а у нас грош скачет. Хоть богатства меньше, да жизнь веселей.

На улице совсем стемнело. Мальчишки, набегавшись со змеем, улеглись в маленькой комнате спать. Квартиранты вскоре после победы уехали в Ленинград, и Угрюмовы опять занимали всю квартиру.

— Пойду я, — сказала Дарья. — Погостила без хозяйки.

И тут дзенькнул звонок.

— Вот тебе и хозяйка, — улыбнулся Угрюмов, отворяя дверь.

— Не сердись, Дашенька, — сказала Дора, переступив порог. Глаза ее запали от усталости, лицо было бледно. — Сердцем рвусь домой, а дело не пускает. Все в райкоме чуть не до полночи работают. В кабинете секретаря и сейчас свет горит.

— Напрасно ты с завода ушла, — сказала Дарья.

— Не сама я ушла, — вздохнула Дора. — Люблю я завод...

— Понимаю, — кивнула Дарья. — И мой Василий так...

— Ну, что ж мы в передней стоим? Пошли чай пить.

— Поздно, — возразила Дарья. — Домой пора.

— Дом без тебя не соскучится. А я соскучилась. Пойдем, посидим.

И увела Дарью обратно в комнату. Ефросинья Никитична поставила на электроплитку эмалированный чайник.

Однажды по пути с завода Дарью нагнал Яков Петрович. Он работал в механическом цехе, Дарья изредка случайно встречала его — одного или с женой, рыхлой белобрысой бабой, здоровалась и проходила мимо. Но в этот раз Яков Петрович, опередив Дарью на полшага, заглянул ей в лицо и участливо спросил:

— Что, Даша? Устала?

Дарья удивилась его вниманию.

— Ничего. Как всегда.

— Гляжу — еле шагаешь. А то все замечал — чуть не бегом бегала.

— Ребятишки в лагере, вот и не тороплюсь.

— Вон какое дело. Тогда понятно.

Дарью тронуло внимание Чеснокова. Теперь редко кто интересовался, устала Дарья или не устала, больна ли, здорова ли, печальна или весела.

— Что ж, не скучно одной?

— Когда скучать? Кручусь без роздыху. Хоть высплюсь, пока ребят нету. Сейчас вот приду, поем — да в постель.

— В этакую рань?

— Кому рань, а мне самое время.

Любопытство Якова Петровича становилось назойливым, и голос Дарьи сделался грубее и резче. «Кобель ненасытный, — подумала она, — так и выглядывает, что близко лежит. Своей бабы не хватает ему, что ли?»

Яков Петрович точно не заметил Дарьиной суровости.

— Да-а... У всякого своя беда. Ты с мужиком хорошо жила — одна осталась. Мы с Полиной с виду поглядеть — лад да покой, а поглубже копнуть — без радости живем.

— Чего ж вам не хватает для радости? — с насмешкой осведомилась Дарья.

— Одна беда — детей не хватает. Дом без детей — что праздник без песен. Другие родят да клянут, а нас судьба наказывает неведомо за какие грехи.

«Ну, грехов-то на твоей совести, небось, хватит», — подумала Дарья.

— А другое, — продолжал Яков Петрович, — не люба мне Полина.