Вдова

Когда Дарья, забеременев в первый раз, сказала об этом Василию, он обнял ее и целовал в буйной радости, а на другой день с получки купил ей на базаре яркий кашемировый платок. Теперь нет Василия. И платок Дарья обменяла в поезде на молоко. А другого никто уж не подарит. Якову Петровичу сказать? А кто он ей, Яков Петрович? Пришел, потешился да к жене воротился. А ей — беда. Сама виновата. На свою глупость жалобы не подашь. Без мужика стосковалась? Вот теперь и расплачивайся.

Две кучи белья лежали перед Дарьей. В одной — сероватые простыни из дешевой бязи, вафельные, замахрившиеся от старости полотенца, Нюркины и Митины рубашки, требующие не только стирки, но и починки. В другой — пестрым линялым ворохом ситцевые платья, юбки, трусы, цветастые наволочки... Надо стирать. Беда ли у тебя, радость ли, а жизнь не дает передышки, требует своего. Уже давно в Дарьином представлении жизнь отражалась прежде всего как работа, и теперь она встала и принялась работать.

О своей беременности Дарья никому не говорила, а про себя все думала, что делать, и никак не могла решить. Уж если идти к Ксении, так надо идти скорее, она понимала, что надо идти скорее, а сама все не могла собраться.

Иногда она представляла себе, как у нее родится ребенок. Василий всегда радовался детям, и что-то от того праздничного настроения, с которым ожидали они новорожденного, теперь помимо воли пробудилось в Дарье. Ей казалось, что у нее родилась бы девочка, такая же спокойная, как Варя, и Дарья чувствовала у себя на руках крохотное, беспомощное, теплое тельце ребенка и молодела в такие минуты. Жизнь Дарьи после войны шла слишком буднично и томительно, в работе, в заботах о куске и тряпке, ей хотелось каких-то перемен, праздника, счастья. Оттого и кинулась она навстречу Якову Петровичу. Радости оказалось мало, больше волнений и обид. Но не смирялась Дарья с однообразной чередой серых будней. И теперь не могла понять — то ли бедой обернется рождение ребенка, то ли светлым лучиком. И потому медлила идти к Ксении.

Перед концом смены к Дарье подошла табельщица.

— Звонили из милиции, — сказала Дарье. — Сына твоего забрали.

— Как это? — недоумевающе проговорила Дарья.

Эти два слова сами собой непроизвольно сорвались унее с языка, на самом деле знала она — как. Забрали милиционеры, увезли, на замок заперли... Понимала она, как это бывает, и то понимала, что может это случиться с Митей. Но теперь, когда случилось, страшилась поверить в несчастье. В виски ей кто-то долбил тупыми молоточками, и из-за этих непрестанных глухих ударов она плохо слышала, что говорила ей табельщица.

— Только что позвонил начальник милиции, велел тебя предупредить, поскольку парень несовершеннолетний.

— Да что ж он такое мог натворить? — глухим голосом, который сама не узнавала, спросила Дарья.

Табельщица равнодушно пожала плечами:

— Не знаю. Там скажут.

До конца смены оставалось полчаса. Дарья машинально, но старательно, как всегда, исполняла свою работу, только очень была бледна и двигалась автоматически, точно кто-то посторонний невидимо командовал ей подойти к приборам — и она подходила, подвернуть вентиль — и она подвертывала. Она не только не спешила окончить смену, а в смутном, неосознанном страхе перед тем, что ей предстояло после работы, хотела бы долго не уходить с завода, до тех пор не уходить, пока окончательно не разъяснится эта ошибка с Митей.

Но, сдав смену, бегом кинулась к проходной. На узкой дорожке было тесно, люди шли бок о бок, иные даже под руку, они мешали ей, эти спокойные, счастливые люди, у которых не случилось беды, и Дарья бесцеремонно расталкивала их, обгоняя. За проходной сразу стало просторно, но Дарья от волнения и усталости уже не могла бежать, она шла быстрым, широким шагом, точно спешила в магазин. Она вдруг спохватилась, что идет не в милицию, а домой, в милицию надо было свернуть налево, она уже пропустила поворот. Остановилась на миг, соображая, не вернуться ли. И ухватилась за соломинку — ей пришло в голову, что Митя уже дома, забрали его по ошибке, а теперь освободили, и не надо ей идти ни в какую милицию.

Дома была одна Нюрка. Она глядела на мать большими испуганными глазами, и, еще ни о чем не спросив у дочери, Дарья поняла, что она все знает.

— Что... Митя? — с робкой надеждой проговорила Дарья.

У Нюрки часто-часто задрожали губы. Она кинулась к матери, обхватила ее руками и, уткнувшись лицом в грудь Дарьи, громко заплакала.

— Ну, ничего, ничего... Не реви, — говорила Дарья, гладя Нюрку по голове. — Разберутся.

Нюрка своей беспомощностью и этим невольным порывом найти у матери защиту от горя придала Дарье силы.

Она отстранила дочь, сняла телогрейку и неторопливо, деловито принялась надевать пальто.

— Мама, ты — в милицию?

— В милицию.

— Я — с тобой, — попросилась Нюрка.

— Умойся. Только быстрей.

Дарья ждала Нюрку, прислонившись к дверному косяку. На нее навалилась какая-то отупляющая душевная усталость, и минувший разговор в цехе с табельщицей казался далеким, и предстоящий разговор с начальником милиции тоже как-то не пугал и почти не волновал.