Вдова

Дарье сделалось совестно за свою холодность, Вон Катя, девчонка, жалеет отца. Жалеет, а покинет, рвется из Леоновки, и ни советами, ни угрозами ее не удержать. А если и удержится, останется, будет считать себя несчастливой, винить людей, которые помешали выйти в другой мир. Лучше ли он того, в котором родилась, и выросла? Может, не лучше, да уж тем желанней, что неведом, новизной манит, простором, свободой выбора. В бурной круговерти несется жизнь, дни и годы ускоряют бег, и человек норовит поспеть за временем, бежит, не всегда как следует сообразив, в ту ли сторону кинулся.

Что ж, подумала Дарья, пусть приезжает Катя. Егора позову в Серебровск, поживет у меня, погостит. Сама опять в Леоновку скоро не соберусь. Вот уж на пенсию пойду — тогда...

Галя за столом готовила уроки. «Сколько мешков пшеницы...» — вполголоса бормотала девочка, решая задачу.

— Галя, есть у тебя чистая тетрадка? — спросила Дарья.

Галя юлой крутнулась на табуретке, откинув руку в сторону, чтоб не капнуло с пера на тетрадь.

— А какую тебе — в линейку или в клеточку?

— Все равно. Давай, какая есть.

Егор с Катей приехали в морозный февральский день. Дарья, поменявшись с напарницей на ночную смену, сама встретила их на вокзале. Анюта с Костей уехали в Москву на зимнюю сессию, Галя была в школе. Все это Дарья поспешно объяснила Егору, чтоб не обижался на невнимание родни.

— Домов-то новых понастроили, — разглядывая раскинувшийся по косогору Серебровск, удивленно проговорил Егор. — Глядеть любо.

— Много строют, — кивнула Дарья. — Устал, Егор, в дороге?

— Чего ж уставать? Не пешком шел — электровоз тащил.

— Мы плацкартным ехали, папа отдыхал, — объяснила Катя.

Дарья улыбнулась племяннице, задержав на ней взгляд. Катя была широкая в кости, крепкая, с круглого свежего лица хитровато и смело глядели серые глаза.

Дарья заранее приготовила обед, и стол у нее был накрыт, и четвертинка водки приготовлена. Ей приятно было угощать брата, хотелось угодить ему. Дарья только сейчас почувствовала, что жива в ней тоска по Леоновке, и брат ей близок и дорог до того, что от жалостного чувства к нему подступают слезы.

— Ну что там, дома-то? — нетерпеливо спросила она. — Клавдия как? Маша?

— Клавдия — ничего,— неторопливо хлебая борщ, сказал Егор. — Дояркой все на ферме. Руки, жалуется, болят. А так — ничего. И Маша дояркой. Вековухой она осталась, Маша-то. Вишь как... Вековухой...

— Сколько не ей годов?

— За тридцать перевалило. Тихая она, работящая, а вот...

— У нас одной за сорок было, и то замуж вышла.

— Оно б и не поздно, — согласился Егор, — да за кого выходить-то? Десяти мужиков на всю Леоновку не насчитаешь. Которые парни малость подрастут — прочь бегут. Кто в ремесленное. А кто до армии в колхозе дотянет — после армии все равно не воротится, в городе осядет. И остаются девки безмужними.

— Председателем-то кто у вас? — спросила Дарья. — Все тот тридцатитысячник?

Егор дохлебал борщ, отодвинул тарелку.

— Съели мы тридцатитысячника, — досадливо почесав висок, проговорил Егор.

— Скоро съели.

— Скоро... Да и то сказать — прислали его к нам — будто в кипяток кинули. Ему б прежде понятие дать об колхозных обычаях, а он без понятия приехал. Соберет людей: ты надои повышай, ты поле паши, сюда организуй, туда мобилизуй... Да еще и в хозяйстве не кумекает мужик, к земле не приверженный, еле горох от овса отличит. Ну и не совладал... Теперь жалеем тридцатитысячника. Ему бы подмогнуть — и стронули бы колхоз. А мы не подмогнули. Вроде как чужие, стояли да глядели... Вот и догляделись. Теперь пьяница председательствует.

— Гнать надо пьяницу, — проговорила Дарья.

— Оно прогнать-то недолго. А ставить кого? Пяти лет не прошло, как Хомутов помер, а уж четыре председателя сменилось. Портки бы так на новые менять — богато б жили.

— Колхозники сроду не будут богато жить, — убежденно проговорила Катя. — В городе всякий месяц зарплату дают, а у нас?

— Богатство с неба не свалится, своими руками надо его творить, а вы все в разные стороны, как грязь из-под копыта. — Егор сердито сверкнул глазами на дочь. — Уговаривали с Клавдией: поступай в техникум, на агронома аль на зоотехника выучишься... Колхоз-то им, молодым, поднимать. Не схотела...

— Кто его разваливал, тот пускай и подымает, — буркнула Катя.

— Война его развалила, — сурово проговорил Егор. — Война все наши труды порушила. Мы перед войной хлеб на трудодни возами развозили. И государству красные обозы на элеватор везли, и колхозникам хватало. Война... С войны не спросишь.

— Что же мне теперь из-за этой войны свою жизнь губить? — запальчиво проговорила Катя.

— Как бы тут хуже не сгубила. Боюсь я, — обращаясь к Дарье, озабоченно продолжал он, — боюсь — разбалуется в городе. Фенька Сизова уехала в город долю искать, да вот уж второго ребятенка матери привозит. И замуж не вышла, и детенков своих растить не хочет, по году не наведает. «Не хошь, — говорит матери, — внучат принимать — в детдом отдам». А мать у нее совестливая. «Как же, мол, в детдом при живой матери? Пускай уж у меня растут».

— Я, в случае чего, своих не повезу в деревню.