Вдова

Разъярившаяся напоследок зима налетела на Серебровск седыми вьюгами. Мокрый снег крупными хлопьями бился в окно, ветер выл свирепо и тоскливо, где-то поблизости стучал на крыше оторвавшийся лист железа. Мусатов, сбросив ботинки, лежал с газетой на кровати, но не испытывал беззаботного состояния отдыха и покоя. Прислушиваясь к нарастающим вздохам метели, он словно ждал кого-то. Это чувство ожидания огорчало и почти возмущало Мусатова. «Зачем она ходит? — с несколько насильственным раздражением думал Мусатов. — Я не хочу этого. Что у нас общего? Я скажу ей, чтоб она больше не приходила...»

Но тут резко задребезжал звонок, и Мусатов, отшвырнув газету, проворно вскочил с постели и в одних носках кинулся открывать.

Маруська вошла румяная, красивая, с блестящими капельками на бровях и ресницах, в заснеженном платке.

— Ну и погода, — развязав платок и стряхивая на пол снег, сказала она. — Сюда добралась, а обратно, гони не гони, Борис Андреевич, не уйду.

И прямо, зовущими, нахальными глазами посмотрела в лицо Мусатову.

Через неделю они расписались.

3

В конце мая дали на новый завод первое сырье: спирт. Многие на стройке знали вкус спирта благодаря шинкаркам, к которым попадал он неведомыми путями. А теперь эта жидкость, булькая в трубопроводах, десятками, сотнями литров текла в огромные аппараты. Диво ли, что нашлись охотники лично проверить качество сырья?

К вечеру на заводе было полно пьяных. Покачиваясь и блаженно улыбаясь, тянулись самовольные дегустаторы к проходной. Степан Годунов, настроенный ввиду явно приближающегося пуска завода весьма оптимистично, распевал во все горло любимую песню:

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне — остановка...

Приятель безуспешно дергал его за рукав и упрашивал замолчать. Степан твердо решил допеть песню до последней строчки. Увы! Это скромное желание ему помешал осуществить некстати вывернувшийся из какого-то цеха директор завода.

— Спирт пробовал? — сурово спросил Дубравин, остановившись напротив Степана.

Годунову вопрос директора показался мелковат. Он фамильярно взял директора за пуговицу и не совсем твердо, но вдохновенно проговорил:

— Пустим завод, Иван Иванович, не сомневайся!

— Как фамилия?

— Моя? У меня знаменитая фамилия! Годунов. Во! Пушкина читал?

Однако директор не пожелал беседовать ни о пуске завода, ни о Пушкине. Оставив Степана, он решительным быстрым шагом двинулся к проходной. А когда до проходной добрался Годунов, вахтер даже не взглянул на пропуск с его знаменитой фамилией.

— Зайди пока в караулку, — сказал он Степану и добился своего, несмотря на самые бурные протесты со стороны подвыпившего оптимиста.

В караулке Степан недолго оставался в одиночестве. Покачиваясь, в комнатушку входили отфильтрованные от общего потока любители казенного спирта. Они были более разговорчивы, чем директор, и Степан легко нашел с ними общий язык.

На другой день на доске объявлений возле проходной секретарша приклеила отпечатанный на машинке приказ об увольнении с завода двенадцати рабочих за хищение ценнейшего сырья, из которого получается каучук. Седьмым в списке был Степан Годунов.

В последнюю ночь перед пуском завода на Дашу напала бессонница. В голове беспокойно мельтешили формулы. Ни сон, ни дрема. То стрелка на манометре прыгала на недозволенные цифры, то какой-то пар шел из аппарата.

Под утро заснула покрепче — привиделось страшное. Но завод уже, а Леоновка, и будто изба горит. На крыше пламя, из окошек пламя бьет — не подступиться. А мать — в избе. Люди кругом стоят, ахают, а помочь не хотят. Дашу держат за руки, она кричит: «Спасите, помогите!» Но никто не помогает. Тогда Даша вырвалась и кинулась в огонь. Опалило ее страшным жаром, Даша дернулась во сне и пробудилась. Вздохнула с облегчением: приснится же такая страсть.

На ситцевом коврике с огромными розами лежали солнечные пятна. Даша испуганно вскинула глаза на будильник. Неужто проспали? Нет. Половина шестого. Солнце стало раннее.

Осторожно сдвинувшись на край кровати, Даша спустила ноги, потихоньку встала. Оглянулась на Василия. Спит. Поперечная морщинка залегла меж бровей, волосы, рассыпавшись, спустились на лоб. Щека порыжела — за ночь пробилась щетина.

Она натянула старое платье с полинявшими цветочками. Голубая сатиновая кофточка и черная юбка-клеш висели на спинке стула, наглаженные, словно к празднику. Даша умылась, разожгла примус, принялась чистить картошку.

Василий проснулся, когда картошка уже вовсю шипела на сковороде. Хлеб стоял на столе, два пучка зеленого лука лежали рядом с вилками.

Даша с Василием сели завтракать. Вдруг какой-то новый, отдаленный, но сильный звук, похожий на гудок паровоза, разнесся над городом. Даша вскинула голову, и стакан застыл у нее в руке.

— Завод, — почему-то шепотом проговорила она. — Вася, это завод гудит!

— Завод, — кивнул Василий. — Я еще вчера знал про новый гудок, нарочно не сказал тебе.

Даша встала и распахнула окно, и гудок сразу стал слышнее, он заполнял весь дом, все улицы, весь город и пробивался до самого сердца.