Вдова Клико

И тут она его поцеловала, и увидела мысленным взором сверкающую луну, поднимающийся клубами пар в кухне у Наташи, а потом заметила слезы в глазах Алексея, и он внезапно оттолкнул ее.

— Простите меня, я не должна была… — начала она сбивчиво.

— Извиняться должен я. Тот, кто на деле виноват…

— Не говорите больше ничего. Я так привыкла, что со мной всегда соглашаются, что все всегда выходит по-моему…

— Остановимся на этом, чтобы я сохранил свою решимость ради нас обоих, — Он взял ее за плечи: — Дайте мне посмотреть на вас, по-настоящему посмотреть. Здесь, внизу, совсем другая жизнь. Здесь существуем только вы и я, здесь любые наши мечты возможны. Там, снаружи, — нет.

Минута прошла, и она увидела в его глазах ту, другую жизнь.

— У вас в кармане мундира перочинный нож — дайте его мне, — сказала Николь.

И нацарапала на стене:

АМ + БНК

Он взял у нее из руки нож и нарисовал внизу комету.

— Спасибо за ночную прогулку по вашему миру. Я ее никогда не забуду.

Это еще не весь мой мир.

Они держались за руки, пока не вышли наверх, моргая при свете ясного утра.

Мадам Оливье с корзиной в руке направлялась в булочную.

— А, русский генерал и французский винодел у дверей погреба! Доброе утро вам обоим, дорогие мои, bonne journee[60]!

И поспешила прочь — Николь не успела и слова сказать.

— Мне пора, милая. Если останусь, создам лишние проблемы. Но я напишу вам записку, и мы еще увидимся.

На следующий день пришла почта с кучей счетов, и на следующий, и на следующий… Николь, как всегда, была занята, на ногах с рассвета и до заката. Дни, полные работы, и вечера с Ментиной. Но как бы там ни было, Николь не могла перестать ожидать обещанной записки, не могла запретить себе представлять совместное будущее между Реймсом и Санкт-Петербургом, мечтать о том, как ее винная империя запускает в Россию щупальца своих виноградных лоз.

Но вестей от него не было, а через неделю в булочной пошли разговоры, что русские войска направляются обратно к границе. Но ведь не может же он уехать не попрощавшись!

Пино был счастлив, что его оседлали, и быстро несся по пыльной дороге. Однако лагерь оказался покинут. Остались только проплешины от костров и сотни пятен на местах, где стояли палатки. Пара солдат собирала мусор и щепки, волоча за собой мешки.

Николь пришпорила Пино, направляясь к этим людям. Они прекратили работу и отдали честь.

— Добрый день, мадам! — сказал тот, у кого было больше медалей на мундире.

— Bonjour, capitaine[61]. Где все?

— Ушли, мадам. Мы наконец возвращаемся домой. Дорога долгая, но она ведет к счастью, и самое время на нее выходить. Моему сыну скоро исполнится четыре, а когда я уходил, он был еще младенцем.

— Мне нужно закончить одно дело с генералом Мариным. Когда он уехал?

— Его уже неделю здесь нет, мадам, но он недалеко, в имении мсье Моэта в Эперне. Кто может его осудить? Там поудобнее, чем в полевой палатке, к тому же они старые друзья.

Пино топнул копытом, когда она стиснула ему бока.

— Меня здесь оставили, чтобы завершить дела, но на самом деле я уже рвусь в дорогу, догонять ребят. — Солдат покопался в кармане и вытащил помятое письмо с печатью. — Если вы обратно в Реймс, могу ли я попросить вас об одолжении? Генерал велел мне доставить это письмо перед отъездом, но, если вы меня выручите, я сберег бы для себя несколько часов.

Николь всмотрелась, моргая. На письме стояло ее имя. Она вымученно улыбнулась:

— Удачное совпадение: это мне! Все-таки он не забыл оделе, и я рада, что помогла вам выполнить поручение. Удачи вам, друг мой. Возвращайтесь к семье и заботьтесь о ней как следует — вы заслужили мир до конца жизни!

Он еще раз отдал честь, приторочил мешок и ранец к седлу, вскочил на коня и поскакал прочь, свистом подзывая своего товарища.

Как только они скрылись из виду, Николь вскрыла записку. Одно слово: «Простите».

И внизу в конверте — что-то металлическое. Николь поднесла это к свету: круглый инструмент для нанесения клейма на пробку, на нем гравировка кометы — точно такая, какой он соединил их имена на стене погреба.

Осознание пришло как удар под дых. Она отдала ему — а теперь Моэту — ремюажные столы.

Глава двадцать девятая ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Середина мая 1814 года

Дверь дома на Рю-де-Мур обветшала и болталась, средневековые стены состарились и покосились. Зная Луи уже бог знает сколько лет, Николь никогда не бывала у него дома. Поперек улицы висело выстиранное белье, прямо под окнами громоздились кучи мусора. Она так была занята своими бедами, что ни разу даже не задумалась о жизненных обстоятельствах своего ближайшего и вернейшего товарища, а он никогда ни слова не сказал насчет той жалкой милостыни, что платила она ему в эти трудные времена.

Она постучала в дверь. Открыла Марта, его жена. Она была стройнее, чем помнилось Николь, руки у нее были обветренно-красные.

— Мадам Клико? — спросила она ледяным тоном. — Что вас сюда привело?

— Луи… мсье Бон дома?

Марта кивком пригласила ее войти, и Николь протиснулась мимо нее в узкий коридор.