Вдова Клико

Ксавье всегда к ней хорошо относился, да и сейчас ничего плохого в виду не имел. Но слово laide — «дурнушка» — считалось довольно обидным. Ну, так он же всегда дразнил подружку за внешность: она, мол, такая тощая — соплей перешибешь, серые глаза не девичьи, а волчьи, а волосы из-за легкой рыжины похожи на ржавчину.

— Что раскомандовался? Вы на этой площади не хозяева! — огрызнулась она.

— Теперь — хозяева! — крикнул один из приятелей Ксавье. — Давай, благородная, сбрызни отсюда. Va te faire foutre![1]

— Я ничем не хуже вас! — яростно возразила она, сжимая кулаки.

Пусть она маленькая, но она еще и быстрая, и сильная, не хуже любого крикливого мальчишки. Черт, почему именно сегодня мать, собирая ее в школу, завила ей волосы этими дурацкими девчачьими кудряшками?!

— Ты что, дура? — толкнул ее Ксавье. — Он же тебя как муху раздавит.

— С девочками деремся, молодой человек?

Это был граф д’Этож собственной персоной — от самого своего шато явился! Его красный шелковый кафтан, сияя на солнце, ярко выделялся на фоне унылой одежды рабочих на площади, смотревших на графа исподлобья.

Граф заломил Ксавье руку за спину. Наверняка тому было мучительно больно, но приятель даже не поморщился, и Николь почувствовала гордость за него.

— Ну-ка извинись перед мадемуазель Понсардеи, маленький мерзавец! — Граф вывернул руку Ксавье сильнее, и лицо мальчишки посерело от боли.

Николь испугалась, что граф сейчас вывихнет другу плечо.

— Извини, — скривившись, выдавил Ксавье.

— А вы ведите себя как дама, а не как уличный сорванец!

Насколько же лучше быть уличным сорванцом, чем дамой!

— Отпустите его, он хотел мне помочь, — попросила Николь.

— Помните о том, кто вы, мадемуазель, и не роняйте достоинства, иначе этот сброд возомнит о себе слишком много и примется болтать о справедливости. Сколько вам лет?

— Одиннадцать. — Она не добавила «господин граф» — из упрямства.

— Что ж, вы еще научитесь правильно держать себя с простонародьем. Стоит дать им палец, они отгрызут всю руку. — Граф развернулся и зашагал прочь.

Николь состроила рожицу за его спиной, чтобы произвести впечатление на Ксавье, но тот уже вернулся к лотку и принялся заталкивать кролика в мешок.

Мясник почему-то не спросил денег, а вид у Ксавье был смущенный. Тут до Николь дошло: кролики — это подаяние бедным. Она пожалела, что обозвала своего друга гроздеедом.

Вокруг площади в вазонах сохли заброшенные герани, со стен домов осыпалась штукатурка и слезала краска. Значит, снова в этом году на полях гибнут посевы.

Николь уже не помнила, когда в последний раз праздновали сбор урожая, с вечерними танцами под большой желтой луной, как бывало в прежние времена. Каждую неделю весь город молился о хорошем урожае, но Бог не внимал их молитвам.

«Вот почему в Париже бунтуют, — говорил отец. — Аристократы обжираются, а рабочие голодают. Королеве Марии-Антуанетте хватило глупости предложить беднякам есть пирожные вместо хлеба». Но о самом страшном отец умолчал. О нем с живописными подробностями ей поведал Ксавье.

Рабочие в Париже восстанут, выловят всех благородных, притащат их на площадь Революции и отрубят им головы этой жуткой недавно придуманной штукой, которая называется гильотина. «На ней можно десять аристократов за час казнить, — восхищался Ксавье. — Там такое здоровенное лезвие скользит вниз по раме и — раз! — голову отрубает, а все прочие господа на это смотрят и своей очереди ждут».

Николь поежилась, не желая слушать и надеясь, что это неправда. Она глянула на свое платье — почти такое же алое, как графский кафтан, выкрашенное той же яркой, сочной и дорогой краской, которую люди на площади никогда не смогут себе позволить. Выходит, она тоже аристократка? Но ведь известно же, что король и королева уже не правят. Мир стал чужим, и Николь было страшно — даже здесь, на главной площади родного города.

Она уже жалела, что сразу не пошла в школу. На колокольне собора как раз зазвонил колокол. Она сильно опоздает, и монахини наверняка нажалуются папе, а если так, пусть ей хотя бы не зря влетит. На девятом ударе колокола толпа хлынула на площадь и выстроилась в очередь к прилавку с кроликами. В основном это были деревенские, слишком бедные и потому нечасто посещающие эту часть города.

Мясник раздавал каждому по кролику. У кого-то были с собой мешки, другие заворачивали тушки в передники, у третьих и лишней тряпки не оказалось, и они держали кроликов за уши. Девочка некоторое время за ними понаблюдала, а потом побежала в булочную.

— Николь, сегодня нет уроков? — спросил булочник Даниэль.

— Монета легла решкой, — соврала она.

— Опять? Ай-ай-ай! Монахини тебе линейкой всю шкуру с пальцев сдерут. Покажи-ка.

Она протянула руку и показала ему рубцы, оставшиеся от предыдущего базарного дня, когда прогуляла школу.

Он дал ей релижьос — пирожное в виде пирамидки из двух круглых булочек — большой и поменьше, наполненных кремом и политых шоколадом. Ну прямо толстенькая монахиня!

— Вот. Можешь воображать, будто ты им голову откусываешь.