Вдова села

И тут как раз пришел домой на побывку Кевечеш, ее муж. В ту же ночь жена и пленный убили его. Тело взвалили на тачку, прикрыли сеном, сбросили в Рабу и железными вилами толкали от берега, пока его не унесло течением. А голову срезали — чтобы солдата не смогли опознать, если труп выловят раньше, чем его унесет в море, — и зарыли в навозной куче.

Потом кончилась война, пленные вернулись на родину, и итальянец — тоже. Кевечеш домой не явился, и жена распустила слух, будто он погиб смертью храбрых. И даже получила какое-то пособие.

Здесь добродетельные кумушки, которые тоже без мужей промаялись всю войну, обязательно вставляли:

— Помните песенку, что была тогда в моде?

Пособие дали,
Играй, цыган мой!
Лишь бы не вернулся
Муженек домой.

Нани Гомбоц, после того как пленный уехал, нанимала батраков. Когда один из батраков, вывозивший навоз в поле, обнаружил череп, он сразу заявил в полицию. Все сомнения отпали. В тот же день женщину, заковав в кандалы, увели и осудили на пожизненную каторгу.

Каторга! Я даже сейчас содрогаюсь, когда пишу это слово. Заковать в кандалы! Насколько страшнее звучит это, чем «надеть наручники»! Какой же ужас должен был испытать слышавший эти слова ребенок и какие кошмарные преступления, почерпнутые из народных баллад и разбойничьих историй, связывать с этими речами!

У Нани Гомбоц осталась пятилетняя дочь, которую некоторое время растила какая-то родственница, но потом и она умерла, так что Аннуш Кевечеш осталась одна-одинешенька. Я долгое время не могла понять, почему она Кевечеш, если ее мать — Нани Гомбоц, а позже не понимала, почему все говорят «Нани Гомбоц», если она — жена Андраша Кевечеша. Аннуш Кевечеш знала и я, она жила на нашей улице, то есть на самом краю деревни, в ужасной развалюхе, крытой камышом. О ней шла столь дурная слава, что мы, когда несли обед в поле, не доходя до дома «этой Аннуш», обходили ее стороной, хотя там не было ни домов, ни тропинки. Со временем она «прижила» двух детей — в одном этом слове заключался уже и приговор деревни, — но, конечно же, на ней никто не женился. Жениться на дочери Нани Гомбоц?! Как я теперь вспоминаю, это была статная, здоровая, работящая женщина; легко представить, что парни не прочь были с ней переспать, но даже если мысль о женитьбе иногда и ворочалась кое у кого в мозгу, наверное, трудно было избавиться от навязчивой картины: Аннуш отрезает голову у спящего — как сделала ее мать — и зарывает в навозной куче.

Было теплое весеннее утро. Двое детишек играли во дворе. Петике было пять лет, Марике — два с половиной. На земле, размякшей после вчерашнего дождя, они чертили обломком черепицы всякие узоры.

Дом был заперт на ключ. У крыльца стояла однобокая старая груша — одну ветку ее когда-то вывернуло в бурю, — под ней приютились убогий стол и грубо сколоченная скамейка. На столе были припасены вода в кувшине и хлеб, завернутый в клетчатый платок, — дневное пропитание ребятишек.

Двор полого спускался к улице, а сзади круто шел вверх — там был огород. Когда-то двор был обнесен забором, но ограда то ли развалилась, то ли пошла на дрова, и теперь осталось лишь два толстых замшелых столба от ворот.

На покатой улице перед домом остановилась старуха и не отрываясь смотрела внутрь двора.

Это была какая-то чудная старуха — ребята сроду не видали такой. Она не носила платка, как соседская тетка Роза, укрывавшая под платком маленький, словно улитка, пучочек волос. У этой женщины густые седые волосы свободно рассыпались по плечам. В руках у нее, как у нищенки, была палка, а на палке узелок, но платье ее было не рваное — черное, опрятное, оно, пожалуй, только чуть полиняло и висело на ней, будто с чужого плеча. И что еще поразило Петике, на ногах у нее были туфли, а ведь известно, что старухи ходят либо босиком, либо в высоких ботинках.

Старуха, чуть сгорбившись, стояла на улице, все стояла и смотрела во двор.

Петике не боялся никого. Он привык с весны до осени целыми днями оставаться дома один, — теперь-то вдвоем с Марикой, но Марика только мешала, потому что вечно ревела, — и от матери он никогда не слыхал историй ни об убийцах, ни о нищих, которые крадут детей, ни о привидениях. Петике даже темноты не боялся. Вот и сейчас он с любопытством подошел поближе к этой странной женщине.

— Мамы нет дома, — сообщил он.

— Чей ты, сынок? — спросила женщина. Голос у нее оказался не такой старушечий и плаксивый, как у тетушки Розы.

— Анны Кевечеш, — ответил мальчик и удивился, увидев, что из голубых глаз женщины по бороздкам частых морщин текут слезы.

— А отца твоего как зовут? — всхлипывая, спросила старуха.

— У меня нет отца, — деловито ответил мальчик. — Обычно отец тоже бывает, вон как у Кинги, но мама сказала, что это не обязательно.

— А это твоя сестренка? — Женщина указала на девочку, которая никак не решалась подойти поближе, и, наверное, поэтому чужая женщина сама вошла во двор.

— Да, — сказал Пети, — Марика. Но она еще очень маленькая.