Вдовец

Неоновая вывеска подмигивала, автобусы еще изредка проходили под окнами, убыстряя ход по мере того, как дорога становилась пустынней, и теперь, в тишине ночи, голоса прохожих звучали громче.

Разумеется, там, напротив, женщины, две или три, новенькие или бывалые, прогуливались у дверей гостиницы, где порой освещалось одно из окон.

Он не засыпал, не закрывал глаза, продолжал следить, словно бы видя себя вскрытым на анатомической столе, за судорогами своих нервов, за пульсацией крови в своих жилах.

Нет, не может быть! Все его существо протестовало! Невозможно, чтобы по прошествии восьми лет инспектор Горд оказался прав, а он неправ! Дело было не в том, что происходило между ним и инспектором. Не в борьбе двух противоположных мнений. Проблема была шире этих мнений, даже шире всего, связанного с Жанной, и в голове Жанте она выросла в проблему космического масштаба. Весь мир оказался под вопросом, сама жизнь, и не жизнь одного мужчины и одной женщины, а жизнь — вообще.

За восемь лет они заполнили собой пространство, заключенное между этими стенами, из безымянного жилища они сотворили свою, особую вселенную, каждая деталь, каждая молекула которой была отмечена их печатью и принадлежала им — им одним.

Не ему. Не ей. Обоим.

Ритм их дней не зависел ни от боя часов, ни от восхода или заката солнца. Это был их собственный, глубоко личный ритм, который и создавал бег их времени, ускользавший от всех правил, от всех влияний извне.

Так, например, в эту минуту он бы сидел и читал, слушая, как Жанна готовится ко сну, а потом она подошла бы поцеловать его и прошептала бы почти так же робко, как в первый месяц:

— Не засиживайся слишком поздно.

Не намекнул ли сейчас инспектор, что больше это не повторится — по ее вине, потому что она не хочет, чтобы это повторялось?

Старая мадемуазель Кувер спит сейчас над его головой, в той же комнате, что и Пьер, — он не раз слышал, как мальчик шлепает босиком в те ночи, когда ему не спится. Другие жильцы, еще выше этажом, — он знал их только в лицо, — вероятно, тоже спят. Контора судебного исполнителя пуста — он живет где-то в пригороде.

Это несправедливо. Это неправда. Да, он нашел нужное слово и был уверен, что не ошибся: в основе всех суждений Горда есть какая-то неправда. Какие бы аргументы ни приводил инспектор, невозможно допустить, чтобы он оказался прав.

Жанна не ушла от него. Она не могла отрезать себя от него добровольно, обдуманно. Да, они так и не заплатили этот пресловутый штраф, но что бы там ни думал Горд, никто никогда и не приходил требовать его.

Они долго жили в тревоге, вечно ожидая, что кто-то постучит в дверь. Однако мужчина, имя которого Жанте не пожелал узнать, так и не явился.

Если бы ему, к примеру, помешало прийти тюремное заключение и его недавно выпустили на свободу, разве сегодня полицейский не сказал бы Жанте об этом?

Неправда! Надо найти то, что лживо в корне. Жанна не находится сейчас в какой-то комнате с каким-то мужчиной, но она не одна. И не бродит по улицам. Не села в поезд в своем домашнем черном платьице и в старых туфлях.

Горд звонил в три ближайшие больницы, но ведь в Париже есть и другие. И Жанте встал, неуклюжий, неловкий, словно человек, который выпил, зажег свет и, моргая, начал перелистывать телефонную книжку.

— Алло!.. Больница Божон?.. Извините, мадемуазель… Я хотел бы спросить…

— Вам нужна неотложная медицинская помощь?

— Нет… Не можете ли вы сказать — привозили к вам сегодня днем молодую женщину, Жанну Жанте?

— На операцию?

— Не знаю…

— Назовите имя по буквам.

— Жозеф… Анна…

Потом в больницу Биша, в больницу Бусико…

Это отвлекало его. Он терпеливо повторял:

— Нет, мадемуазель… Не знаю… Жозеф… Анна…

И каждый раз извинялся, благодарил.

— Алло!.. Больница Бретонно?.. Нет, мадемуазель, не насчет неотложной. Я только хотел узнать…

Он пристально смотрел на телефонную трубку, на глазах у него выступили слезы.

— Спасибо, мадемуазель.

Он забыл выкурить две последние из полагающихся ему десяти папирос.

— Алло!.. Больница Брока?..

Потом больница Бруссе… Шошар… Клод-Бернар, Кошен, Красный Крест… Дюбуа… Больница для приютских детей…

От порыва ветра вздрогнула дверь напротив него, и он бы не удивился, если б вошел призрак.

Леннек… Питье… Ларибуазьер…

Сотни, тысячи больничных коек с больными, умирающими… Жертвы несчастного случая, тела, которые разрезали, и покойники, которых спускали в мертвецкую на грузовых лифтах…

Его сестра Бланш работала не в настоящей больнице, а в родильном доме, на бульваре Пор-Руаяль. Она была акушеркой. Она была на три года моложе его и жила одна в квартире у парка Монсури. С тех пор, как он женился на Жанне, они больше не встречались.

У него был и брат, старший, живший с женой и тремя детьми в особнячке в Альфорвиле. Более коренастый, более крепкий, чем он, брат работал механиком в Национальном обществе Французских железных дорог.

У него была даже мать. Она жила в Рубе и, вторично выйдя замуж, осуществила мечту своей жизни — ее новый муж содержал кабачок вблизи канала.