Вдовий плат

Окно открылось не в спальне, а в соседнем мытном чулане. Там из стены торчала бронзовая трубка с затычкой – если вынуть, польется вода, а в полу, под круглой крышкой, была дыра – справлять нужду. В богатых новгородских домах текучая вода и поганые стоки были не в диковину.

Верхолаз с подоконника не ступил на дощатый пол, а нырнул головой вниз, мягко, бесшумно перевернулся, сел на корточки и дальше пополз на коленях, так же беззвучно.

Дверь в спальню открывал долго, по вершочку. Зато получилось тихо.

Только в самый последний миг спящий что-то почуял и открыл глаза.

Увидел над собой подсвеченное месяцем видение, прекрасное и страшное: сияющий улыбчатый серебряный лик, а над ним – занесенный кинжал, острие которого вспыхнуло лунным бликом.

– Я тебя знаю. Ты Настасьин урод безносый! – просипел Олександра (он был не трусливого десятка) и сунул руку под подушку, куда всегда клал на ночь булатный нож. – Убью, паскуда!

Одной рукой перехватив запястье, Изосим всадил лежащему в сердце кривой азиатский клинок. Навалился, подождал, пока тело перестанет дергаться. Только тогда ответил, не заботясь о картавости:

– Что ’еня у’ивать? Я четыре года как ’ерт’ец.

* * *

В тот день Настасья с утра была на дворе у Шелковой. Вдвоем принимали со всего Новгорода, от передних людей, купеческих сотен и ремесленных товариществ казну – прикармливать московских. Считали, сверяли со списками.

Богатства нанесли столько – целого дня не хватит перечесть. Было тут серебро денежное мешками, рубленое вязками, речной жемчуг низками, драгоценные блюда с кубками, меховые сорока, рыбья кость, узорчатые ткани, иноземное вино в бочонках, сахарные головы – много всякого.

– Пожадничал владыка. – Настасья отодвинула бересту подальше от глаз, чтобы легче читалось. – Евангелий с житиями прислал только пять, а написано – десять. Еще золота обещал – нету.

Владычий ключник, доставивший взнос, стал объяснять, что преосвященный от своего слова не отпирается, но хочет остальное великому князю поднести лично, и еще сверх прибавит.

– Что прибавит – дело его, владычье, а назначенное Господой довези, – отрезала Каменная.

Тем временем Ефимия с приказчиком здесь же, близко, принимали воз от Марфы. Воз был наполнен одними горностаями – этот мех, драгоценнейший из всех, во всем Новгороде добывали только Борецкие.

Осмотрев и ощупав связки, Шелковая сказала своему человеку:

– Перенеси всё, милый, в осьмнадцатую кладовую. – А чужому приказчику молвила: – Кланяйся Марфе Исаковне, детинушка.

У нее все нижние люди были «милые» да «детинушки» – за то боярыню в Новгороде и любили.

– Поставь мне, Ефимья свет-Ондревна, свой знак на бересте, – поклонился приказчик Борецких. – И поеду с Богом.

– Подавились бы они нашим подношением, – вздохнула Горшенина, подходя к Настасье. – Московские хуже татар. Не русские они, порченые. Что за Москва такая? Вылезла, словно гнойный прыщ, и всё растет, набухает, расползается Антоновым огнем. Это мы, Новгород, – настоящая Русь. От нас всё пошло, от вещего Олега. Он и Киев поставил, и прочие великие грады. А ныне только мы да Псков древнюю чистоту блюдем. Вот скажи, на что нам жить с этой полутатарвой? Ничего кроме зла мы от низовских никогда не видывали.

– А Невский, который нас от немцев и шведов защищал?

– Невский, – фыркнула Ефимия. – Тьфу на него! Побед было на копейку, а шуму на рубль. Немцев мы и без него бивали, а кто потом на нас татар навел? Кто вместе с ними глаза выкалывал, носы резал? Это низовские у татар научились – человечье лицо, образ Божий, уродовать.

– А вера православная? – спросила еще Григориева – не просто так, а для проверки.

– Что нам с той веры? – Шелковая пренебрежительно махнула. – Она всё одно не русская, а чужая, греческая. Так не лучше ль податься в латинскую веру? Тогда уж мы точно с Москвой навечно поврозь будем.

Это Каменная и хотела услышать.

– Тут ты, сестрица, может, и права, – покивала она.

Сама же подумала: «На таких речах я тебя и поймаю. Но сначала надо от московского волка и от Марфы избавиться».

– Постой-ка, – остановила Ефимия слугу, несшего охапку горностаев. – Эй, Саввушка, милый! – Подбежал горшенинский приказчик. – Что это?

Она показала на меха.

– Сорок горностаев, боярыня, – удивился тот.

– Здесь не сорок.

– Да мы только что с марфинским Карпом считали.

– А ты перечти сызнова, сделай милость.

Шкурок оказалось тридцать девять. Савва сосчитал и раз, и два – схватился за голову. Один горностай шел в полтора рубля – на такие деньжищи среднюю новгородскую семью можно год кормить.

– Не отворачивался ли ты, милый, пока Карп счет вел?

Приказчик стоял ни жив, ни мертв.

– Может, и… Дел-то вокруг много.

– Догони его. Верни. Да не встревожь, скажи – боярыня хочет Марфе Исаковне еще слово передать.

Настасья смотрела с интересом: что будет.

Вернулся Карп, поклонился, но сказать ничего не успел.

– Ну-ка возьмите его крепко, ребятушки. Чтоб не шелохнулся, – тихо приказала Шелковая слугам.

Приказчика ухватили с двух сторон, приподняли на цыпки. Он хлопал глазами – окоченел.