Вдруг выпал снег. Год любви

Ходьбы до нашего дома около десяти минут. В доме я тоже не задержался. Словом, через полчаса я вновь оказался возле здания бани. Еще издали увидел, как от входа укатила карета «скорой помощи». В вестибюле застал десятка два взбудораженных клиентов, одетых кто в чем, и работниц бани — немолодых женщин в белых халатах. В бане теперь пахло не свежей краской, а гарью и лекарствами. Из разговоров, а также возмущения понял: какой-то псих так усердствовал в парилке, поддавая пару, что взорвал чугунную печь, неумеренно обрушивая на нее из шайки холодную воду. Я почти не сомневался: во всем городе подобным образом мог париться только мой отец.

Его увезли на «скорой» с ожогами и нервным шоком. Но когда я минут через сорок принес в больницу одежду, отец потребовал у меня бумагу и карандаш. Сказал:

— Я буду писать жалобы вплоть до Москвы, потому что чугун в парилке был бракованный.

На другой день у него начались головные боли и судорожные приступы. Поскольку он был убежден, что лечить умеют только в Краснодаре, просьбу его удовлетворили.

Вскоре он прислал короткое письмо:

«Мне сдеся лучше пока належу пачени третью ступеньку на крульце гвозди возьми в железной коробки где уголь коробку полажи на место устраивайся на работу узнай приехал ли Шакун сабщи здоровье ката Маркиза отец».

Третью ступеньку я починил, и четвертую тоже. Шакун из санатория вернулся, но уехал на совещание в Одессу. Я хотел дождаться Шакуна и только потом решить, устраиваться мне на работу или нет. Кот Маркиз ходил отощавший. Иногда орал без причины, видимо вспоминая веселые ночи и веселых кошек.

На днях повстречался Заикин. Предложил поработать в магазине подсобным рабочим. Я, наверное, позеленел от злости, однако Игнат Мартынович пояснил невозмутимо:

— Заведующим тебя не оформят.

— Дайте лоток, — дурачась, попросил я. — Пирожками торговать буду.

— Не сезон, не сезон, — торопливо ответил Заикин, который теперь уже был не директором магазина, а заместителем управляющего Курортторгом. — Впрочем, киоск галантерейный могу дать. Тот, что на рынке.

— Рядом с фотографией.

— Вот-вот. Осилишь?

— Там же этот… лысый и кучерявый, — я повертел пальцем над своей головой, изображая завитушки.

— Абрамсона мы послали завстоловой в доме отдыха «Прибой».

— Надо подумать, — сказал я.

— Только не вечность. Срок неделя. У нас точка простаивает. А план с нее, между прочим, никто не снимал.

На другой день я пошел к Майе Захаровне за советом.

— Да ты что, деточка? Посадят! — всплеснула она руками. — Через три месяца посадят, а может, и через два.

— Абрамсон же работал.

Она выпустила из себя воздух, как паровоз выпускает пар:

— Абрамсон! Абрамсон в этом деле съел не только волка. Он съел и волка, и козу, и капусту, и лодочника, и лодку, на которой бедолага должен был перевезти всех этих тварей. А ты говоришь: «Абрамсон!»

Портфель Грибка весил прилично, словно там лежали камни. Мне не хотелось менять руку: еще подумает Зайцева, что я слабак. И я чувствовал, как немеют пальцы, затекает рука. Улица, где жила учительница математики Марианна Иосифовна, называлась Красный Урал. Это была одна из немногих ровных улиц в городе, потому что ей выпало место между двумя горами, и выражение «улица утопала в садах» соответствовало ей в буквальном смысле: сады справа и слева были над улицей до самого неба. Зеленая река среди других рек.

Марианна Иосифовна жила в небольшом, но отдельном доме с синей террасой, похожей на лодку. Хозяева дома погибли во время бомбежки. Две сестры — пожилые, бездетные женщины. Бомба не попала в дом — врезалась в сарай с дровами, что стоял через площадку от дома. Бомба килограммов на сто разметала и сарай, и дрова, а дом крепко побила осколками. Обе сестры были убиты на террасе — они торопились в щель, вырытую возле калитки.

С сорок второго по сорок пятый год дом и сад стояли заброшенные, как многие дома и сады на этой и других улицах. Потом горкомхоз произвел ремонт. Марианне Иосифовне дом достался в чистом, приличном виде.

Я остановился возле калитки, а Даша по выложенной плоским камнем тропинке поднялась на террасу. Постучала в дверь. Марианна Иосифовна жила одна. Она сказала радостно:

— О, Зайцева! О, проходите!

Говорила она с заметным акцентом, но не путала ни слова, ни окончания. Немецкие военнопленные, которые сразу после войны ниши в Доме культуры моряков, обнесенном по этому случаю колючей проволокой, говорили по-русски много хуже.

— О, Сорокин! — Марианна Иосифовна увидела меня. — Проходите!

Я поклонился и сказал, что лучше обожду здесь.

— О, то есть как? — спросила Марианна Иосифовна громко. Она совсем не выглядела больной. — Русское гостеприимство!