Вдруг выпал снег. Год любви

Звуки, которые колеса извлекали на стыках, не отличались четкостью и ритмом, возможно по той причине, что вагон был старый, болтался из стороны в сторону. Дребезжали стекла. По-нудному. Так нудно пищит комар, жужжит осенняя муха. Табачный дым настойчиво льнул к лампочке, заслоненной выпуклым грязным колпаком, словно хотел погреться там, под потолком, где было тепло и душно.

Онисим лежал на третьей, багажной полке справа от меня. Нас разделял проход, заставленный понизу мешками, оклунками, сапогами и ботинками. Люди сидели тесно. Пахло табаком, потом, старой одеждой. Голоса и грохот вагона сливались в общий гул, ни на что не похожий. Обалдеть от него можно было и за четверть часа, а мы ехали целых два.

За окном напротив мельтешили деревья. Иногда поезд словно взмывал в небо. Это, значит, железная дорога уходила в гору. И тогда лощины долго разворачивались с севера на запад, плоские в скупом на солнце, дождливом рассвете. Кто-то за перегородкой, в соседнем купе, громко пел:

Зачем тебя, мой милый, я узна-а-ла?
Зачем ты мне ответил на-а любо-о-овь?

Посапывал Онисим, бездумно глядя в коричневый потолок.

— Ты сам-то любил кого, Онисим? — громко спросил я. Но, конечно, никто, кроме старца, меня не услышал.

— Я люблю людей вообще, — повернулся на бок Онисим. — Я так думаю, что мне по моим скромным возможностям ни к чему вылезать из собственной шкуры ради одного человека. Я всех люблю, Антон: и тебя, и отца твоего, и вон ту вонючую бабу, что сидит в проходе на мешке с семечками. Я такой…

— И тебе никогда не хотелось иметь женщину, которая была бы матерью твоих детей?

— Мать твоих детей… Это важно. Это суть жизни. Но есть и вторая суть. Вдумайся: Иисус был зачат девой Марией непорочно.

— Ты это видел? — спросил я с насмешкой.

Онисим захихикал и вновь лег на спину.

Домбровский, когда около года назад я спросил, что такое любовь, словно между прочим, поправляя дрова в печке, сказал:

— На этот вопрос нельзя ответить, как нельзя ответить, за что любят. Эти два вопроса относятся к категории непознаваемых, что является большим счастьем. Я уверен, люди будут жить на земле не до тех пор, пока не погаснет солнце, а до тех пор, пока не узнают, что такое любовь и за что они любят.

Ах, лучше б я тебя не узнава-а-ла…

Онисим закашлялся. По-стариковски. Долго искал по карманам носовой платок, в конце концов невозмутимо вытер рот рукавом засаленной телогрейки.

— Откуда ты родом, Онисим? — Меня щекотало его спокойствие.

Он махнул рукой в сторону запруженного вещами прохода:

— Оттуда, — и добавил: — Со степей.

— Каких?

— Черноземных, черноземных… — Онисим закрыл глаза и сложил на груди руки.

— На фронт как попал? Стариков-то у нас не призывали.

— Попал, попал… — нехотя ответил Онисим. Его губы недовольно удлинились.

Я удовлетворенно сказал:

— Темная у тебя, старец, биография.

Онисим, натурально, огрызнулся:

— Моя биография меня и касается.

5

Из личного дела Домбровского Михаила Станиславовича:

«Пребывание в госпиталях:

ноябрь 1941 года — госпиталь Юго-Западного фронта;

февраль 1942 года — апрель 1942 года — госпиталь г. Махачкала;

февраль 1943 года — май 1943 года — госпиталь Южного фронта».

6

Пилили в саду за высокими кустами самшита, темно-зеленого, с маленькими плотными листьями, на которых целый день, как улыбка, расплывалось солнце. Собака, лаявшая на нас вначале злобно, потом лениво, будто для собственного успокоения, к вечеру наконец угомонилась и только время от времени гремела ржавой цепью, пробегая вдоль покосившегося к соседям забора, где над самой землей была натянута стальная проволока толщиной в палец.

Хозяйка, вернувшаяся с работы, торопливо разогрела борщ на медном примусе, который, если бы его хорошо отчистили, мог бы блестеть не хуже, чем золото. Налила нам борща по большой миске и велела есть тут же под навесом, что тянулся у стены над высоким бетонным фундаментом.

Онисим, скребя нестрижеными ногтями по потной майке, безнадежно и устало сказал:

— Винца полагается.

— Не держим, — равнодушно ответила хозяйка.

— Винограда бочки на две хватило бы, — заметил Онисим, достав из кармана свой знаменитый кисет.

— Давить некому. — Хозяйка говорила небрежно, словно отмахивалась от мухи.

— Сам-то где?

— Под Брестом закопан.

— В первые дни? — Онисим, поколебавшись, протянул кисет мне.

— Нет, — сказала хозяйка, — на обратном пути.

— Ежели на обратном, то непременно закопан. — Онисим вздохнул, видя, что мой щипок получился большим: махорки убавилось. Чиркнул зажигалкой и почему-то повторил: — Ежели на обратном…

— В сорок четвертом, — ответила хозяйка. — Извещение есть…

— А вас саму, извините, как зовут? — спросил Онисим.

— Алевтина Владимировна…

— Хорошее имя.