Вдруг выпал снег. Год любви

К удивлению Матвеева, ждать долго не пришлось. Меньше чем через полчаса вкатился в землянку ком снега, согнул в приветствии руку и доложил:

— Товарищ капитан, взвод учебного батальона в ваше распоряжение прибыл. Командир взвода младший лейтенант Литвиненко.

— Замерз, взводный? — спросил Матвеев, протягивая руку.

Литвиненко суетливо и безуспешно стягивал варежку.

— Выпьем? — Матвеев кивнул на фляжку, лежащую возле коптилки на ящике.

— Никак нет, товарищ капитан, не умею.

— Это дело нехитрое, — усмехнулся Матвеев.

Взводный наконец стянул варежку. И они пожали друг другу руки.

— Чайку бы, — попросил Литвиненко.

— Тоже можно.

…А час спустя началось.

Матвеев вдруг увидел себя словно со стороны маленьким мальчиком, бегущим через мост, доски которого разъезжаются в стороны. И с ними разъезжаются ноги, как на льду. Но поток пенящейся внизу воды не похож на мутный зрачок льда. Поток булькает, шипит, грозится. И небо отражается в нем каким-то странным оранжево-черным цветом, изогнутым, переплетенным. Мать кричит с берега, заламывает над головой руки… А ему не страшно, его гонит веселый азарт. Только трудно дышать.

…Он бежал, не пригибаясь, по вырытой в снегу траншее, и ему действительно трудно было дышать, как тогда на мосту. Он бежал на позицию первого взвода, где уже убили командира, где не было связи и где могли прорваться немцы.

Оранжевый цвет сменился черным, но не таким ясным и чистым, как тогда под мостом, и не вода шипела сейчас над ним. Не вода.

Он споткнулся о чье-то тело, твердое, заснеженное, и нырнул лицом вперед, как тогда между досок. Он не слышал крика матери. Но знал, что она кричит.

Вода перевернула его, точно хотела поудобнее уложить на гладких, покрытых водорослями камнях, скользких, будто мокрое мыло. Камни оказались добрыми, пожалели его — ловко передавали друг другу до самого берега.

По счастливому лицу матери текли слезы.

Он нагнулся, поднял камень. И, зажав в кулаке, понес домой. Мать шла позади. Не говорила ни слова. Он тоже молчал…

…Молча поднял противотанковую гранату и зажал ее в кулаке, как камень.

Танк выплыл справа. Траншея осела под ним, искривилась. Запах железа, масла, отработанного топлива перешиб все другие запахи. Выкрашенный в белый цвет, прикрываемый метелью танк, если бы не плывущая под ним траншея, был бы почти не виден, он лишь угадывался метрах в пяти.

Как и в детстве, страха не было. Азарт? Самую малость. Все остальное — холодная расчетливость.

Танк пересек траншею. Матвеев напрягся, метнул гранату. Целил в мотор.

Попал!

Телефонную трубку не вырвешь из окоченевших пальцев связиста.

— Алло! Алло! «Сорока»… «Сорока»… Я — «Медведь». Пусть Литвиненко берет своих курсантов. И бегом на позицию первого. Бегом!

…На их участке бой прекратился к утру. Но справа, километрах в трех, почти до полудня слышались стрельба и артиллерийская канонада.

— Твои курсанты молодцы, — сказал Матвеев, когда они завтракали, хоронясь от ветра за полусгоревшим опрокинутым грузовиком.

— Осталось их мало, — подавленно ответил Литвиненко.

Его худое молодое лицо было бледным, почти зеленым, а нос вымазан сажей.

Подошел старшина роты. Сказал:

— Товарищ капитан, смотрите, вот у фрица нашел. Бумажка какая-то.

Это оказалась наша листовка на немецком языке. Литвиненко взял ее. И начал быстро переводить.