Вечер на Кавказских водах в 1824 году

"Бедняжка! - сказал он, - ты не раз вывозил меня из беды неминучей, теперь за мной череда послужить тебе", - и с этим словом, подхватя четвероного товарища под передние лопатки, поволок на себе, между тем как тот переступал задними ногами.

Таким центавром прибыл он ко фронту, и когда офицеры стали удивляться его усилию, он извинялся тем, что протащил не более полуверсты. Впрочем, дядя мой, славный уже рубака на войне, был лихой товарищ и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обидела его даром слова, а столица весьма и весьма округлила в обращении. Вероятно, эти качества доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни генерал, пи генеральша не имели причин в том раскаиваться. Варшава, со своим венгерским вином и милыми польками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала там в океане меду, - но гроза невидимо собиралась над русскими и грянула ужасно. Судьба судила, однако ж, дяде моему погибнуть не в Варшаве. Он, на страстной неделе, отправлен был с важными депешами в Литву и, удачно выполнив свое поручение, повольно возвращался в главную квартиру, ничего не зная, не ведая. На другой день светлого праздника он уже находился верстах в полутораста от Варшавы, поспешая навстречу погибели. У худых вестей долгие ноги, и если б дядя мой был более догадлив или мепее доверчив, то легко мог бы заметить, что в народе происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех русских курьеров, просыпался только побраниться на станции, выпить рюмку старой вудки у жида и снова залечь в плетеную бричку, лишь по временам покрикивая: "пошел!" и пересыпая это увещание перцем весьма выразительных русских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство нашего языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре. На облучок с пим садился вахмистр того же кирасирского полка, Иван Зарубаев, удалец не хуже моего дяди. Он был у него квартермистр, казначей, камердинер и телохранитель вместе; и сомнение ли поляков об удаче варшавской заутрени или робость при виде двух великанов, вооруженных с ног до пояса, - только, несмотря на косые взгляды и проклятия, процеженные сквозь зубы, им до сих пор везде давали лошадей, и нагайка За-рубаева, гуляющая без лицеприятия по спинам четвероногих и двуногих служителей почт, доставляла путникам очень скорую езду. Зарубаев, однако, видя необычайное столпление шляхты, которая, заломав шапки и засунув руки за пояс, гордо волочила за собой ржавые сабли, явно браня русских и с хвастливым видом угрожая искрошить их на табак, счел за нужное отрапортовать о том поручику.

"Ваше благородие, - сказал он, вытянувшись сколько мог, половиною тела, на облучке, - поляки затевают что-то недоброе, они грызутся на нас, как волки на собак. Во многих деревнях, я видел, насаживают косы на ратовища и привязывают флюгарки к вилам; шляхта чистит дробовики и сабли, вон, изволите ли видеть, нам перескакали дорогу человек пять с пиками? Это неспроста!"

"В самом деле, Зарубаев, - отвечал мой дядя, - я и сам заметил, что поляки стали с нами горды, как трехбун-чужные паши, и вместо прежнего падам до ног готовы взлезть на шею, - далеко, брат, кулику до Петрова дня! А что, есть ли у нас, Иван, Адамовы слезы?"

"Как не быть, ваше благородие! - отвечал вахмистр, открывая пробку оплетенной фляги, которая висела у него через плечо. - Я всякий день насыпаю на полку свежего пороху".

"Так не о чем и горевать, - сказал мой дядя, потягивая душеспасительный травник, - покуда у русского солдата есть чарка в голове, сахар в кармане и железо в руках, - ему нечего бояться. Пошел!"

В этих миролюбивых мыслях прикатили они к следующей станции.

Шумный круг теснился у крыльца почтового дома; с него сухощавый поляк, - вероятно, эконом фольварка, весьма похожий на тощую фараонову корову, которая проглотила тучную, не став оттого сытнее, - что-то с жаром проповедовал, и грозные клики: "Вырзнонць, вырзнонць!" [Вырезать их, вырезать! (Пер. автора.)] вместе с шапками летели на воздух.

"Лошадей!" - закричал Зарубаев, между тем как ропот: "Москаль, москаль!" раздавался кругом.

"Тройку из курьерских, по указу ее императорского величества", сказал мой дядя, швырнув подорожную в нос эконома.

"Тым горжей [Тем хуже. (Пер. автора.)], - гордо возразил тот, - коней не ма".

"Как не ма? для курьера не ма? Хоть роди, да подай! - вскричал, вспыхнув, мой дядя. - Или я тебя самого впрягу в хомут, тюленья харя!"

Между тем поляки сжимали круг ближе и ближе, и о каждой минутой угрозы их становились дерзостнее, поступки бесчиннее.

"Схватить их, связать их!" - кричали одни.

"Убить, убить! - ревели другие. - Им одним скучно будет в Польше, отправьте их гонцами к свату их, сатане!" - и тому подобные любезности.

"Не пустить ли, ваше благородие, шутиху в зубы этой челяди? - спросил Зарубаев у дяди. - Пистолеты у меня заряжены картечью; или по крайней мере позвольте поработать палашом, - ему, бедняге, душно в ножнах".