Вечер на Кавказских водах в 1824 году

- Между нами, капитан, - сказал ему гвардеец, - белокурая или черноволосая сестра вам более нравится?

- Этот же самый вопрос я делаю самому себе двадцать четыре раза в сутки и до сих пор не добьюсь я у своего сердца толку: оно уверяет, что и утренняя и вечерняя заря прелестны. В полдень, любуясь нежными, небесными глазами и пленительною томностью лица блондинки, я бы готов был влезть в ее соломою оплетенный стакан, чтобы коснуться розовых губок и потом растаять в кислой воде; но при свечах или при лунном сиянии пронзительные взоры и пылкий румянец брюнетки зажигают меня как гранату, и я рад кинуться на чеченские шашки, чтобы до нее прорубиться.

- Полноте вздыхать, господин адъютант! Чокнемся лучше да выпьем за здоровье прелестного румянца нашей богини.

Адъютант закраснелся и выпил.

- Именным бы указом запретил красавицам, у которых в лице играет румянец, ездить на воды, - сказал чахоточный прокурор, поправляя в ухе хлопчатую бумагу, - они делают больными здоровых и мешают больным выздоравливать.

- Что так строго, господин прокурор? - возразил артиллерийский ремонтер обвинителю. - Я уверен, что не любовь, а деловые экстракты причины ваших недугов.

- То есть уксус, который выжимали вы из справок, - прибавил москвич.

- Настоящий vinaigre de quatre voleurs! [Уксус из четырех воров (фр.)] - наддал еще драгунский капитан, недавно проигравший тяжбу и сердитый за то на все канцелярское семя. - Излишнее рвение повредило ваше здоровье...

- Вам бы надобно было довольствоваться только запахом, а вы хотели выпить все до дна.

- Господа! - отвечал прокурор, поглядывая то направо, то налево, в нерешимости, рассердиться ему или принять град насмешек за шутку; наконец он рассчитал, что последнее выгоднее. - Господа! - повторил он, - конечно, мне бы следовало довольствоваться одним запахом, но тогда я не имел чести иметь вас высоким примером скромности - вас, которые так счастливы в любви одним Гляденьем.

- Браво! браво! - воскликнули многие голоса сквозь смех. - Здоровье больной юстиции!

И бокалы засверкали донышками.

В это время молодой человек, прекрасной наружности, закутанный шалью, который задумчиво сидел против меня и часто с беспокойством поглядывал на часы, встал и подошел к окну. Выразительно было бледное лицо его, и его впалые черные очи, казалось, хотели пронзить темноту и дальность.

- Облака заволакивают месяц, - сказал он вслух, но более обращаясь к самому себе, чем к обществу, - ветер воет, и дождь крапает в окна... Как-то будет добраться до дому! Когда вихорь разносит пары, то при блеске лунном порою белеет Эльборус, спящий в лоне туч перед грозою.

- Покойной ему ночи, - сказал сосед мой, отставной полковник. - Ты, господин доктор трансцендентальной философии, наверно, не будешь встречать так равнодушно бурю, как он в грозном колпаке своем.

- Конечно, нет, любезный дядюшка, - отвечал молодой человек, - потому что я пе камень. Кавказу полгоря носить ледяной шлем на гранитном своем черепе, - у него вся адская кухня греет внутренности, и, может статься, природа обложила голову его льдом нарочно для умере-ния внутренней горячки с землетрясениями; но если бы вздумалось повторить такой опыт надо мною даже и в припадке безумия, - я бы, конечно, отправился в Елисейские поля. Выкупаться в туманах, не только быть промочену дождем, - значит испортить весь курс лечения, а мне, право, не хочется начинать его в третий раз.

Сказав это, молодой человек учтиво поклонился собранию, завернулся в плащ и вышел.

- Вот нынешние молодчики! - сказал полковник, провожая его глазами. Не понимаю, как можно в двадцать пять лет так нежить себя! Прекрасный малый, а пречудак племянник мой. Порою бегает по целым часам нараспашку или, как угорь, вьется по утренней росе; но когда ему вообразится, что он болен, то чего не накутает на себя для прогулки в самый полдень! Треух на голову, калоши на следки, фланель для поддержания испарений, замшу от сквозного ветра, жилет для приличия, сюртук для красы, шинель для всякого случая сверху, - а сверх шинели - всю природу. Недаром один шутник назвал его египетскою мумиею, набальзамированною романтизмом и испещренною иероглифами странностей, которых не разберет, думаю, ни сам старый черт, не только Шампольон-младший! Простудиться!! Человеку в двадцать пять лет и гренадерских статей простудиться! Я бы заставил его сломать похода два-три зимой, на холодной воде, вприкуску с гнилыми сухарями. Сегодня по пояс в снегу, завтpa пo колено в грязи и потом, промокши до самого сердца, просушиваться под картечным огнем неприятельским. В цепи или в разъезде вместо отдыха; то преследуя побежденных, то утекая разбитый и, в довершение удовольствий, нося более ран на теле, чем петель на мундире!.. Там забыл бы он, за недосугом, и настоящие болезни, не то что воображаемые.