Вечер. Окна. Люди

Фрося вскинула свои глаза-маслины и потупилась. Помолчали.

— Да рази ж я не понимаю! — вдруг страстно выкрикивает она. — Думаешь, пропащая?! Вот и дочь Лека что ни день прибегает, оки в потолоки, ладошки к грудям — алкоголик мама!.. Да рази ж я пила когда?! Муж непьющий был, детей нарожала, квартиру вот эту получили — только что языком не вылизывала. А потом что? Муж был — убили. Сыночки были, близняшки, я-то черная и Лека черная, а они рыженькие, в отца, по двенадцать годочков стукнуло… убили! Это ты можешь понять? В пионерлагерь — из пулеметов!.. Прибежала на Московский, на задние пути, встречать — вылезают из теплушек остатки лагеря, кто в бинтах, кто на палке прыгает, а моих нету! Как сказали мне — «насмерть!» — так и грохнулась, бьюсь головой и вою… Мужу на фронт написала: мсти до самого ихнего Берлина!..

— Верно написала, Фрося. Но пить — разве это помогает?

— Не помогает, — убежденно говорит Фрося, — я и не пила. Только зубами скриплю да подушку рву, все наволочки истрепала… — Она вдруг взрывается, глаза становятся дикими: — А ты, докторица, чистюля, херувим в халате, ты знаешь, что такое ремонт дома?! Ты пол подотрешь — душа заходится. А ремонт дома?!

— При чем же…

— А-а, ни при чем?! Бот и видно — ни черта ты не понимаешь, хоть и училась шестнадцать лет да всю жисть в придачу! Ремонт дома! Мы-то с бабоньками, с Иркой да Капой, на интузиазме что угодно делали. А к мужикам без водки не подступай! Да еще после войны — клади на весы на одну плашку чистое золото, а на другую — самого завалящего мужика, так ведь мужичонка перетянет! А тут маляры, кровельщики, штукатуры, плотники, отопленцы-паропроводчики — это при лопнувших трубах да текучих батареях!.. А еще снабженцы всякие! Краску достань, олифу, железо! Гвозди — и то!.. Рядишься с ними — ставь водку. Подгоняешь, потому сроки подпирают, — водку! Закончили, расплатились — опять же водку на стол!.. Я по дурости поначалу на сознательность била, да и где мне водки напастись, так поверишь — ни тпру, ни ну! Подружка моя Клава, по соседству управдомом была, — «Без водки, — говорит, — не пойдет, поставь им как надо и сама с ними выпей, уважь людей». Попробовала — не могу. Веришь ли, не проглотить — от запаху выворачивает наизнанку. А Клавка советует: «Ты нос зажми и одним махом всю рюмку, дыхни и сразу черную корку пожуй…» И верно, пошло. — Фрося засмеялась, головой покачивает: — Вот ведь дура была. — И сразу, со страстью, даже с каким-то бешенством: — А когда возвращаться стали! Кажный благодарит, кажный зовет: тут встреча, там новоселье, что ни вечер — зовут люди, свои жильцы, как откажешься?! И кажный подносит рюмку побольше — спасибо тебе, Фросенька, выпей за победу, за мир, за счастье! Так что, не выпить?!

Она вскакивает, Анне Андреевне кажется, что сейчас же побежит за «поллитрой», но Фрося со стуком расставляет стулья, настилает на стол и оправляет скатерку, потом стремительно оборачивается, подбоченясь и выпрямив свою коротенькую, тугую фигурку:

— Ну ты скажи, баба я еще ничего?!

Анна Андреевна смущенно улыбается, как тут отвечать!

— Баба я! Какая ни есть — жен-щи-на! Вот ты, прости за слово, как старая дева, то ли тебе сорок, то ли все шестьдесят. А я без мужика не могу, лучше в петлю! — Она и без водки хмельно подмигивает и щерится. — Как я своего любимого зачаливала — чистый роман! Надо ж их знать, шоферов дальних рейсов! Хоть по шоссе, хоть по проселку — в каждом пункте невеста, сама набивается угостить да приветить! Бабья одинокого — о-о-ох!.. А мой-то — вдовец, он и рад, сегодня тут, завтра там, слыхала, как по радио поют!.. Три года я его приваживала, и обстираю, и напеку всего, это я умею, и огурчики маринованные в смородинном листе с чесночком, а уж поллитру на стол — завсегда! И что ты скажешь — от всех молодых отвадила, приворожила, в загсу потащила — всё честь по чести. Вот только ревную я, спасу нет. Исщипала всего!..

Из Фросиной болтовни Анна Андреевна выхватила одно — как старая дева! Не позавидуешь Фросе, дурно они живут, и этот ее Тимофей Степанович — дрянь мужичок… А тут вдруг зависть шевельнулась, боль давней утраты и злость на свою разборчивость — действительно чистюля, херувим в халате, вот и осталась одна. Самого близкого человека похоронила в братской могиле на подступах к Чешске-Будейовице, но ведь осталась жить, осталась! А сама себя высушила. Как старая дева стала…

Оттого, что эти мысли разом, душной волной, нахлынули на нее, говорит она суше и назидательней, чем обычно:

— Дуришь ты, Фрося. Мужа спаиваешь и сама спиваешься, облик теряешь. Бить тебя некому, вот и дуришь.

— А ты меня вдарь, если что! — азартно подхватывает Фрося. — Если еще хоть раз — вдарь как следует, не обижусь. А то больно уж ты мягкая, без характеру.

— У меня, Фрося, за дежурство весь характер сгорает.

— Понимаю, — кивает Фрося, — ну прости, наговорила я тут. Отдыхай. И не сумлевайся — шуму не будет. Как человек говорю.