Вечер первого снега

В последних отблесках костра появилось лицо Алексея Петровича с его обычной открытой улыбкой.

— Есть, да не про вашу честь! — неожиданно зло, почти нагло сказала Любка и пошла прочь мелкой, не своей походочкой, сильно качая бедрами.

Женя подошла ко мне.

— Спать, что ли, пойдем? Мне уже на смену скоро.

Вера и Ганнуся ушли незаметно, словно растаяли.

Алексей Петрович досадливо покачал головой.

— Испортил я вам беседу! Извините. Но Люба-то чего взъелась? Вот уж характер!

Все еще качая головой, он аккуратно сложил в костер все несгоревшие ветки, и, как всегда, костер послушался, вспыхнул, осветив его фигуру.

Мне показалось, что за разлапистой, повисшей над речкой лиственницей прячется Любка.

Но, может быть, только показалось.

14

Во время смены ко мне подошел Алексей Петрович.

— Лена, у меня к вам просьба Найдется время — приберите хоть немного у нас в «холостой республике».

— Конечно, приберу. Давно бы сказали.

Алексей Петрович упрямо не хочет перебираться к нам в «итээр». Может быть, оттого, что в нем живут женщины? Мне кажется, он глубоко застенчив, но прячет это под холодноватым спокойствием.

У «холостяков», конечно, проще, они на каждом углу твердят, что не потерпят «бабьей сырости», и ходят у себя в домике чуть ли не нагишом. Аккуратному Алексею Петровичу с ними трудновато, но… В конце концов, а какое мне дело до того, как он на самом деле относится к женщинам?

Денек выдался легкий. Бывают такие накануне осени. Ночью где-то близко бродил заморозок, травы пристыли, покрылись седой росой. Воздух крепкий и радостный, как молодое пиво. Он и пахнет хмелем — то ли от перезрелых грибов, то ли от осенних листьев.

На рассвете все мужчины ушли вверх по речке. Там собаки подняли дикого оленя. Побежал даже Кряжев — уж не пойму зачем: стрелять он не умеет и ружей явно побаивается. Лева, конечно, умчался первым. Обещал нам с Женей принести оленьи рога.

Женщины тоже собрались артелькой и ушли за черной смородиной — «моховкой». Растет она в пойме, в паучьих чащах. Ягоды у «моховки» крупные, сизые и водянистые.

По-моему, ничего хорошего. Но у нас варенье из нее почему-то считается деликатесом. Наверное, по старому принципу: что редко, то и хорошо.

В лагере тихо. Только плачет ребенок. Это девчонка промывальщицы Веры. Никогда не известно, чего она хочет. Ей уже почти три года, а тельце у нее слабенькое, мягкое, глаза пепельные, мокрые от слез, тонкие светлые волосы. Матери до нее никогда дела нет. Вот и сейчас девочку носит на руках Ганнуся, пытается успокоить. В Ганнусиных руках — нежность неиспытанного материнства.

Я взяла ведро и тряпку и подошла к «холостой республике». Вокруг домика груды консервных банок и всякого мусора. Деревья обломаны, трава вытоптана. Углы — в белой Ландышевой шерсти. И во всем тоска по женским заботливым рукам.

Я поднялась на камень, заменявший крыльцо. Дверь распахнулась мне навстречу. На пороге стояла Любка, в руках ведро с мусором.

— Ты чего пожаловала?

— Да меня Алексей Петрович прибрать тут попросил…

— Ах, сам попросил! Ну что ж, хлебай тут пылищу на здоровье, не жалко!

Лицо Любки побелело под загаром пятнами, глаза сузились.

— Брось, Люба, тут обеим дела хватит. И зря ты на меня думаешь. Идем.

Мы вместе вошли в домик. Любка все еще сердито косилась на меня. А может, стеснялась, что я застала ее здесь?

После солнечного простора тайги в домике тесно. Заросшее грязью оконце таранят мухи. На столе свалка из кружек, кусков хлеба, окурков, пакетиков с пробами. В центре стола все это громоздится друг на друга, по краям видны какие-то просветы. Здесь каждый, как мог, отвоевывал себе место.

Постели не убраны. Стены заклеены картинками. Женщины, море и фрукты. Здесь у всех так. Только у «холостяков» подчеркнуто много женщин. Рекламные красотки из заграничных журналов. Тысячу раз проверенная улыбка, невесомый лоскуток купального костюма, чужие глаза. Таких не бывает в жизни, но именно о таких мечтают в тайге.

— Со стола, что ли, начнем? Растопи печку да воды нагрей, а я пока все это выброшу. Вот ведь обросли до чего, жеребцы стоялые! — первой заговорила Любка.

— Люба, а ты все ж таки брось сердиться, мне Алексей Петрович не нужен.

Любка резко обернулась.

— А мне что, нужен? Мало у меня без него ихнего брата! Постояла секунду и вдруг, присев на корточки, взяла за руки и снизу заглянула мне в глаза.

— Зачем ты мне душу мутишь? Чего хочешь? Говори!

Твой он, да?

Глаза у Любки страшноватые, зрачок — как темный колодец без дна. Ох, и много же зла видели эти глаза!

— Правду я говорю, Люба. И не сходи ты с ума. Лучше тебя здесь нету, и никуда он от тебя не денется.

Любка встала, покачала головой.

— Не денется. Эх ты, Половинка моя! Живешь тут и ничего не слышишь, что люди говорят. «Лучше нету»… Это тебе так, а вон Марья Ивановна такого про меня наскажет!

Трудно бабе в одиночку. Ох, как трудно! Да разве кто поймет, что не всегда головой, иной раз телом живет человек? И хоть какие угодно слова говори — сильнее оно. А потом придет такой вот, как беда, годы бы прожитые топором отрубила, да поздно. Накрепко пришиты. Слова и того не отрубишь.