Вечер первого снега

— Значит, хочешь, чтобы все как у людей? Чтоб в Натальевнах девка моя не ходила, чтоб люди не корили за прошлое? А оно мое, худое, да мое!

Кажется, она хотела уйти. Он не дал. Затрещали сломанные ветки.

— Наташка! Сдурела?! А может, другой кто есть на примете? Говорила бы сразу, чего ж голову-то морочить?

— Дурно-о-ой! — негромко протянула женщина.

И голос ее опять был новым — ласковым и чуть дрожащим от сдержанного смеха.

Помолчали.

— Так что ж, пойдем, что ли? — спросил он.

— Пойдем… — едва слышно ответила она.

Потом по гравию заскрипели шаги, они уходили к дому. Скоро и последнее окно в поселке погасло. Осталась только белая колымская ночь и море.

Весенняя сельдь шла дружно. Сейнеры в очередь стояли у причалов. Широкие пасти рыбонасосов захлебывались от рыбы.

Свежая сельдь удивительно красива. Только красота эта мгновенна. Взятая из сетной рамы рыбина отливала на боках перламутром, на спинке ее скопилась грозовая синь моря, а плавники пылали. Но уже через несколько минут чудо исчезало. В руках у человека оставалась обычная селедка.

Люди всегда равнодушны к тому, чего у них много. Рыба валялась везде. Посеревшие под солнцем тушки целой полосой скопились у линии прибоя: ноги скользили по рыбьим телам. В стороне на солнышке развалились сытые кошки. Глаза у них были ленивые и прозрачные, и только розовые носы нервно дрожали от оглушительного запаха рыбного изобилия.

К причалам рыбозавода притягивалась жизнь всего поселка. Улица и тропки, как ручьи к устью, стекали сюда. Здесь, на широкой песчаной косе, густо росли сизые от избытка соков травы. Их вскормила рыба. Мне казалось, что и дома выросли из этой же удобренной тысячами рыбьих тел земли.

Очень давно первые домики появились именно здесь — на косе. Они были незаметны, но настойчивы. Сейчас крайняя улица вскарабкалась на самый гребень прибрежной сопки.

И все равно: поселок стремился вниз — к рыбозаводу, который издали казался просто скопищем неприглядных бараков, штабелей бочек, серых сетей. Разные лица бывают у романтики. Только стройные сейнеры у причала и на рейде напоминали о море. Все остальное вполне могло быть обычным заводским складом.

…Мы пробирались по скользким мосткам вместе с парторгом завода Ниной Ильиничной Власовой. Мне нравилась эта женщина — худая; быстрая, с насмешливым ртом и крупными рябинами на смуглом лице. Глаза у нее были карие, с умным прищуром — от таких глаз спрятаться трудно.

— Ну, что я вам расскажу? Сами смотрите, потом и говорить будем. Люди у нас хорошие, написать о них стоит… Вот это разделочная. Сельдь у нас разных сортов выпускается, есть и деликатесная. От того, как ее разделают, многое зависит…

Наш разговор начался еще наверху, в поселке. И никак не получался. Все, что говорила Нина Ильнична, было правильно… и скучно. Вроде плохой газетной статьи. А ведь она прожила здесь десять лет. Трудно было поверить, что все эти годы укладывались лишь в скупые колонки цифр. Просто привычка к официальности заштамповала мысли. Мы сами подчас не замечаем, сколько таких штампов в нашей жизни. Они привычны и потому незаметны. Но штамп медленно убивает в человеке искателя, романтика, а потом мы сами удивляемся: откуда вдруг берутся серые людишки?

Мне никак не удавалось «разговорить» свою спутницу. Она очень хотела мне помочь, но не могла. И мне осталось только одно — смотреть.

В первую минуту женщины у резальных станков показались мне одинаковыми. Все до бровей повязаны выгоревшими от непогоды и солнца платками, все с ног до головы залеплены рыбьей чешуей.

И все-таки я сразу узнала Наталью. Я запомнила ее узкоплечее легкое тело. Даже в рабочей одежде она двигалась красиво. Но работала со знакомой мне вызывающей прохладцей. Головы она не поднимала, и я не видела ее лица.

Одна из женщин обернулась к ней.

— Наташка! Твой пришел! Чего не встречаешь?

Другая вдруг полоснула из-под платка жгучими черными глазами:

— Успеет еще! До ночи далеко!

Наталья вздрогнула. Лишь на одно мгновение подняла голову, и я увидела ее глаза — светлые, словно до краев полные непролитыми слезами. Никогда я не встречала таких глаз.

Нина Ильинична решительно подошла к первой из женщин:

— Тебя что, за язык дергают?!

Но той второй, черноглазой, не сказала ничего. Мне даже показалось, что в движениях ее появилась какая-то неловкость, когда она проходила мимо.

Мы шли дальше. Туда, где работали рыбонасосы. Оттуда остро пахло растревоженным морем и особым, холодящим запахом только что выловленной рыбы.

Нина Ильинична как-то искоса глянула на меня, вздохнула. Лицо ее сразу перестало быть официально-внимательным.

— Просьба у меня к вам есть: если вам о ком плохое будут говорить, спросите сначала у меня, как и что.

— Конечно. Только в чем дело? Уж признайтесь, что у вас здесь не все ладно. Ведь не обо всем же я буду писать.

Мы остановились. Нина Ильинична помолчала с минуту, глядя в море сквозь зыбкий лес сейнерных мачт.