Вечер в Венеции

Ах, как ей иногда становилось тоскливо, когда пушистый Холичек – белоснежный ласковый кролик, которого она привезла из деревни пару лет назад, – запрыгивал к ней на колени и начинал тыкаться влажным розовым носом в ее ладони!

…Если бы не Томаш, который после звонка Николы вообще ничего не говорил, но лишь продолжал молча присутствовать, шагая рядом с Сабиной по утреннему саду и время от времени брезгливо снимая с одежды легкие осенние паутинки, Божена попыталась бы объяснить все это бабушке. И та поняла бы ее. Может быть, только бабушка и могла бы ее понять – как всегда понимала своего непростого мужа…

Но Томаш не оставлял их наедине, и Божена, чтобы избежать неловкого молчания, в шутку сказала, что надо бы написать письмо городским властям с просьбой перенести окружную дорогу поближе к «Дому Америги» – как все называли его в округе, – а в бывшей конюшне открыть кабачок для утомленных дорогой водителей.

Сабина, тоже в шутку, пожурила Божену за подобную болтовню, но, кажется, почувствовала, почему внучка, прекрасно поняв ее вопрос, ушла от ответа.

Они попили чаю – но не на веранде, давно заколоченной, а в столовой – и стали собираться в мастерскую, вскоре оставив Сабину наедине с тишиной старого уединенного дома.

В обед в мастерскую позвонила Никола. С меньшенькой опять разговаривал Томаш – Божена как раз в это время вышла пройтись по ближайшим магазинам, чтобы проветриться и отвлечься от никак не дающегося ей сегодня эскиза. Вернувшись, она узнала из путаных объяснений мужа – то ли Николу плохо было слышно, то ли Томаш был занят работой и невнимательно ее слушал, – что репетиция закончилась раньше и сестра, кажется, отправилась вместе с друзьями куда-то за город.

«Ну что же, опять не судьба. Увидимся в другой раз», – рассеянно подумала Божена и снова взяла в руки карандаш.

Глава 2

Тучи дымились над Влтавой, над сбившимися к берегу домами. Никола почти летела по мосту, задыхаясь от слез и ветра. Город и дождь плясали перед ее глазами.

Там, в репетиционном зале, скрытые рыдания все заметней сбивали с такта дыхание, мысли ломали рисунок движений. Танцуя, она не могла улыбаться. Она вообще не могла танцевать сегодня!

Ей хотелось к нему, сейчас же, скорее… Но это было невозможно.

Еще вчера Никола кое-как справлялась с собой, но сегодня… Сославшись на нездоровье, она покинула класс.

Дождь лил все сильнее.

Никола бежала к телефонной будке на том берегу. Если нельзя немедленно увидеть его, то хотя бы услышать его голос… Звонок в мастерскую – единственное, что сейчас было возможно.

В их отношениях для нее все было слишком сложно. А для него? В ее присутствии, если они были на людях, Томаш умел быть удивительно невозмутимым! Никола не могла понять природы его спокойствия – холоден ли он к ней или же так тщательно скрывает чувство, охватывающее его всякий раз, когда они остаются наедине. Она списывала все непонятное ей в поведении Томаша на его зрелость и собственную неопытность и оставалась лицом к лицу со своей полудетской влюбленностью, втянутой во взрослую авантюру… Томаш был мужем Божены – старшей и горячо любимой сестры Николы.

…Трубку сняли, и его любезный голос произнес:

– Я вас приветствую.

– Это я. – Никола выдохнула эти слова в трубку, как заклинание.

– Я понял. Ну, придумайте что-нибудь… – Никола услышала, как он вежливо сказал кому-то: «Извините – одну минуту, перекину заказ на завтра», а затем опять ей: – Позвоните мне завтра утром.

– Куда? К тебе домой?

– Да.

Сквозь шум дождя Никола услышала гудки.

Она стояла в прозрачной кабинке, прислонившись к стеклу горячим лбом. И ей казалось, что вся ее жизнь прозрачна, как эта кабинка, и каждый, любой может прийти и посмотреть на нее.

Огромные красные гладиолусы почти засохли у Николы на столе. Они стояли с того дня, когда Томаш пришел в театр вместо Божены.

Никола слегка щелкнула по стеблю: посыпалась желто-белая тонкая пыль.

Она чувствовала, что высыхает, как эти цветы.

Вчера, позвонив Томашу, она сказала: «Мне не хватает тебя». Он ответил: «Увидимся сегодня или завтра». Вчера его не было. Значит, сегодня.

Никола сидела у открытого окна. Ее мысли ложились ровно, как черепица на крыше соседнего дома, по которой весь день барабанил дождь. Это и успокаивало, и будоражило: она то теряла ниточку времени, и ее охватывала дремота, то – наоборот: капли-секунды падали в уши, стучали в висках, и ожидание становилось невыносимым. К вечеру дождь прекратился, и в доме стало совсем тихо.

Сначала она смотрела на блестящую после дождя дорогу: вечерний свет пробивался сквозь лиловые разрывы туч и падал на мокрый асфальт. Потом луна, появившись, словно протерла небо своим боком. В ночной тишине Николе казалось, что это ее вина перед сестрой плавает в небе – полная, желтая и одинокая.

Потом она заснула.

Но вскоре проснулась от жуткого, холодного сна. Будто они с Томашем лежат на дне мутной реки. Ей холодно, но спокойно: они спрятались. Вдруг вода над ними стала прозрачной, и сотни любопытных глаз – знакомых и совсем чужих – уставились сверху.