Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

— Папа, папа мой, — лепечет она гортанным голосом, вся алея как вешняя роза, — нет па свете лучше нашей восточной страны!..

Улыбается князь Георгий. Крутить рукою ус. О, он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан, эту очаровательную дикарку.

В ней говорить кровь её матери-джигитки, кровь гордых лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны…

Все выше, выше поднимается караван.

Реже, разбросаннее становятся разговоры. Сильнее поскрипывает арба.

Солнце выплыло из-за высоченного утеса, глядит прямо в глаза, жжет…

— Полдень скоро… Через час будем на месте…

Молоденький хорунжий притомился как будто, перестал пересыпать речь свою шутками, перестал смешить сестру и Бэлу.

Последняя по-прежнёму остается бодрой. Ей-ли, дикой горной козе, привыкшей неделями приводить дни и ночи в седле, уставать от трехчасового перехода!

И Нина по-прежнёму свежа, как персик. Глядят бодро яркие звездочки-очи, улыбаются румяные милые уста.

— Стоп! Мы у места…

Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снимает с седла Нину.

— Что, джаночка, это ли не местечко?!.

— Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы не были еще здесь с тобой?

— Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? — ласково бросает князь Георгий.

Зачарованными глазами смотрит княжна Нина.

Трепещет маленькое сердце, умеющее так сильно чувствовать и переживать.

Какая красота!

Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.

Прохлада и полумрак…

Сверкающей лентой, вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку. А здесь, внизу, целый сноп света, блеска, ослепительного сияния дня и лучей.

Как в раме, в отверстии скал виднеется лужайка. Ковер всевозможных цветов покрывает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и нежные пахучий и пряный жасмин.

Какая красота!

Здесь наверху — молчание и величие покоя; там, внизу, — пир жизни и юности, цветущей как сад, душистый пир цветов и солнца…

Замерла княжна, трогательно сложив маленькие загорелые ручки.

Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.

Замерла дикарка Бэла. Только ноздри её вздрагивают, да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.

А солнце все ниже, ниже…

Барбалэ с Михако разгрузили арбу.

Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер на утесе… Поднялся дым победной струйкой и взвился в высоту..

Разложили скатерть на скале, поверх ковров, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись просто на ковры. Рядом, на другом уступе, — слуги, Михако и Абрек.

Старая Барбалэ поставила закуски и приютилась тут же у ног своей джаным-княжны.

Началась пирушка.

Как вкусны на свежем воздухе паштеты из молодого барашка, свежие домашние колбасы, холодные цыплятки, персиковые и дынные пирожки!

Мастерица их делать старая Барбалэ!

А вкусное грузинское родное вино из собственного виноградника, разве это не прелесть!

К концу пира совсем низко спустилось солнце. Оно встало как раз над противоположным утесом, проскользнуло вьюном, змейкой огнистой в расщелине между скал и утонуло где-то в темном провале.

— Папа! Что это?

Тоненький смуглый пальчик княжны указывает направо.

В стороне — утес, старый, престарый. У подножия его нора, почти что в рост человека, продолговатое отверстие — вход в подземелье.

— Увидела таки! — рассмеялся князь Джаваха. — Я думал, ты не заметишь, солнце мое!

— Что это, папа?

Князь молчит. Губы его таинственно сжаты. В черных быстрых глазах видна легкая усмешка.

Пытливо устремляются глаза эти на княжну. Полным необъяснимого значения становится взгляд князя. И голос его полон такого же значения, когда он говорит:

— Нина-джан, любопытная козочка, это пещера. В пещере — тайна. В тайне — глубокий и прекрасный смысл… Никто не проникнет в пещеру. Люди боятся тайны… страшным кажется им издалека её мрак… Боятся люди… Немного есть храбрых на земле…

— Там притаилось что-нибудь жуткое, князь? — невольно бледнея, осведомляется Зиночка, испуганно вскидывая глаза.

Широко раскрывается в пугливом недоумении и искрометный взгляд Бэлы.

И только звезды-очи хорошенькой княжны с огневым вопросом впиваются в черное отверстие пещеры.

— Ты говоришь — там тайна, отец?

— Да, моя Нина.

— Страшная, жуткая, пугающая трусов?

— И может быть даже храбрецов.

— Но ты был там, раз ты это знаешь?

— Был, моя девочка, сердце мое!

— А раз ты был, может ли устоять твоя Нина?

Последние слова летят на-бегу.

Княжна уже мчится туда, прямо к пещере.

Солнце давно упало в бездну, но отблеск его еще дрожит у входа в таинственный, жуткий грот.

— Боже мой! Она там! Она уже там! Да удержите же ее! Удержите! — кричит Зиночка, побледнев, и вся дрожит, готовая упасть в обморок со страха за-участь Нины.

Бэла настороже, застывшая, вытянувшаяся, как струнка.

— Храни Аллах ее, Нину! Храни Аллах! О, безумная девочка! К чему служит эта глупая храбрость? Брат Георгий тоже хорош! Совсем не жалеет дочку… — И Бэла переводит на князя негодующие глаза.