Вечера княжны Джавахи

Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось повыше и покруче, где холмы переходят в горы, где утесы горделиво тянутся ввысь.

— Айда, Шалый! Айда! Айда!

Помчался в горы конь.

В ущельях бежит извилистая, как змейка, тропа. Говорят, идет она в глубь страны до самого неба…

Поскакать разве по ней?…

Но что скажут дома?…

Отец в лагерях, Михако и Барбалэ поднимут суматоху. Попадет Абреку — зачем пустил Нину одну?

Но все это после, после. А пока синь небес, заповедная горная тропа и быстрый, как вихрь, бег Шалого.

Скоро петляла прихотливая зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево… Глуше стали утесы…

Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры…

Быстрее помчалась Нина.

— Айда! Айда!

Сейчас будет поворот и знакомый старый утес с чинарой.

Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места… Повернуть разве обратно? Глядь — там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.

— Где я? — кричит княжна звонко.

— Где я? — отвечает эхо.

Вдруг из-за утеса вытягивается папаха… Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, со зверским лицом. Одет, как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Смотрит на усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжала Нины.

— Стой! — крикнул душман. — Стой, отдавай коня и платье или смерть!

А сам выхватывает из-за пояса кривой кинжал.

Сердце сжалось в груди Нины.

Не за себя… Нет…

«Если умру, что будет с отцом?» — И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.

— Айда! Айда, Шалый!

Взвился конь, прыгнул через бездну. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.

— Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!

У ворот дома собрались Барбалэ, Абрек, Михако.

— Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!

— Вай! Вай!.. — причитает Барбалэ, — что было бы, если…

Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.

— Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..

— И чего боялись? — храбрится Нина. — Я дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне?

В глазах Абрека и Михако восторг, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, Барбалэ чуть не умерла от ужаса.

— Храни тебя Бог! Святые Тамара и Нина, помогите ей! — в слезах молит старуха. — То не горец был… Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.

— Старый Гуд! — встрепенулась Нина. — Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!

— Не хорошая это сказка, джан. Осетины сложили ее в злой час. — покачала головой старуха.

— А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо сложили осетины, а ты же сказывала.

— Не люблю эту сказку…

— Люби Нину свою, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!..

Сама ластится, птичкой — порхает, змейкой вьется, а в глазах, похожих на звезды темного ночного неба, уж загораются огоньки — такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления ее лезгинской крови.

Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Очи горят. Личико — мрамор и красота. Улыбка — подарок солнца.

Такой Нине-княжне отказать нельзя.

И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.

А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, пождав ноги, у дверей, на ковре.

На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.

И начинает свою сказку старая Барбалэ.

* * *

Высоко над безднами, под самым небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.

Жил там бедный, жалкий, обтрепанный, нищий народ. Тамошние люди были ленивы в работе, вялые, как болотные лилии, сонные. Женщины работали на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. Но кругом оставалась та же грязь, бедность, нищета…

В этом высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, год за годом было все также бедно.

Но и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию.

В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, спустись в долины Грузии, Мингрелии и Гурии — не найдешь такой. Уздени лезгинские (старейшины) сказали про нее так:

— Звезда небесная — очи Нины; два клинка дамасского кинжала — взоры ее; алый сок лепестка дикой розы — пурпурные губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса — лицо ее; заря — ее румяные щечки; тучи грозного неба — черные кудри ее; улыбка — сияние светлого восточного неба.

Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый горец, видевший ее, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.

Она же подрастала, хорошела с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.

Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.