Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород. Петербургские повести

Дукaт – род медали, носимой на шее женщинами.

Жинка, жена.

Запaска – род шерстяного передника у женщин.

Кавyн – арбуз.

Каганeц – светильня, состоящая из разбитого черепка, наполненного салом.

Канyпер – трава.

Кацaп – русский человек с бородою.

Книш – спеченный из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом.

Кобеняк – род суконного плаща с пришитою назади видлогою.

Кожyх – тулуп.

Комoра – амбар.

Корaблик – старинный головной убор.

Корж – сухая лепешка из пшеничной муки, часто с салом.

Курeнь – соломенный шалаш.

Кyхва – род кадки; похожая на опрокинутую дном кверху бочку.

Кyхоль – глиняная кружка.

Левaда – усадьба.

Люлька – трубка.

Намитка – белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с откинутыми назад концами.

Нечyй-вeтер – трава.

Паляница – небольшой хлеб, несколько плоский.

Пaрубок – парень.

Пeйсики – жидовские локоны.

Пeкло – ад.

Переполoх – испуг. Выливать переполох – лечить испуг.

Петрoвы батоги – трава.

Плaхта – нижняя одежда женщин из шерстя-клетчатой материи.

Пивкопы – двадцать пять копеек.

Пищик – пищалка, дудка, небольшая свирель

Пoкут – место под образами.

Полутабeнек – старинная шелковая материя.

Свитка – род полукафтанья.

Скрыня – большой сундук.

Смaлец – бараний жир.

Сопилка – свирель.

Сyкня – старинная одежда женщин из сукна.

Сыровeц – хлебный квас.

Тeсная бaба – игра, в которую играют школьники в классе: жмутся тесно на скамье, покамест одна половина не вытеснит другую.

Хлoпец – мальчик.

Хyстка – платок носовой.

Цибyля – лук.

Черевики – башмаки.

Чумаки – малороссияне, едущие за солью и рыбою, обыкновенно в Крым.

Швец – сапожник.

Шибеник – висельник.

Ночь перед Рождеством

Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа[25]. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле.

Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков, и сколько в сундуке лежит полотна, и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но сорочинский заседатель не проезжал, да и какое ему дело до чужих, у него своя волость. А ведьма между тем поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с противной стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно немец[26]: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу.

Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее.