Вечера на хуторе близ Диканьки

Гречаник — хлеб из гречневой муки.

Дивчина — девушка.

Дивчата — девушки.

Дукат — род медали, носимой на шее женщинами.

Жинка — жена.

Запаска — род шерстяного передника у женщин.

Кавун — арбуз.

Каганец — светильня, состоящая из разбитого черепка, наполненного салом.

Канупер — трава.

Кацап — русский человек с бородою.

Книш — спеченный из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый горячим с маслом.

Кобеняк — род суконного плаща с пришитою назади видлогою.

Кожух — тулуп.

Комора — амбар.

Кораблик — старинный головной убор.

Корж — сухая лепешка из пшеничной муки, часто с салом.

Курень — соломенный шалаш.

Кухва — род кадки; похожая на опрокинутую дном кверху бочку.

Кухоль — глиняная кружка.

Левада — усадьба.

Люлька — трубка.

Намитка — белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове женщинами, с откинутыми назад концами.

Нечуй-ветер — трава.

Паляница — небольшой хлеб, несколько плоский.

Парубок — парень.

Пейсики — жидовские локоны.

Пекло — ад.

Переполох — испуг. Выливать переполох — лечить испуг.

Петровы батоги — трава.

Плахта — нижняя одежда женщин из шерстяной клетчатой материи.

Пивкопы — двадцать пять копеек.

Пищик — пищалка, дудка, небольшая свирель.

Покут — место под образами.

Полутабенек — старинная шелковая материя.

Свитка — род полукафтанья.

Скрыня — большой сундук.

Смалец — бараний жир.

Сопилка — свирель.

Сукня — старинная одежда женщин из сукна.

Сыровец — хлебный квас.

Тесная баба — игра, в которую играют школьники в классе: жмутся тесно на скамье, покамест одна половина не вытеснит другую.

Хлопец — мальчик.

Хустка — платок носовой.

Цибуля — лук.

Черевики — башмаки.

Чумаки — малороссияне, едущие за солью и рыбою, обыкновенно в Крым.

Швец — сапожник.

Шибеник — висельник.

НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

Последний день перед рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа[26]. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле.

Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков, и сколько в сундуке лежит полотна, и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но сорочинский заседатель не проезжал, да и какое ему дело до чужих, у него своя волость. А ведьма между тем поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с противной стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно немец[27]: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу.