Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Порукой в этом чуткий нос, острое зрение и тонкий слух. А посему необходимо подглядывать в замочную скважину, красться на цыпочках, подслушивать, залезать на деревья, карабкаться по лестницам, оглядываться, ползти тихохонько на четвереньках.

Я был убежден, что дневную тетю Лалу я знаю превосходно. Хотя одежда скрывала ее тело, она не казалась мне таинственным существом. Тут для меня было все ясно.

Но что она делала, когда, пожелав нам спокойной ночи, уходила к себе?

Что делала потом! После того, как закрывала изнутри на прочный латунный замок дверь своей спальни?

Я выбегал на улицу, в темноту, и видел, что она опускает жалюзи.

Что она там копошится? Это она раздевается? Тоже снимает какие‑нибудь штаны? У нее тоже подтяжки? И тесемки у нее рвутся? А рубашку она носит?

Две комнаты тети Лалы были расположены в задней половине просторного дома при мельнице. Они были заставлены старинкой мебелью, доставшейся тете после раздела немошицкого имения, которое было поделено между сестрами: Людмилой, иначе Лалой, Пепичкой и Богумилой — моей матерью. Тете Лале, самой младшей и к тому же незамужней, отошли послужившие на своем веку старые, непрактичные вещи: антикварные предметы эпохи барокко с затейливой инкрустацией, секретеры, скамеечки для ног, часы с музыкальным боем, вышитые бисером «разувайки».

Но именно благодаря этой обстановке комнаты тети Налы представлялись мне великосветскими салонами. Зайти туда босиком, неряшливо одетым было бы святотатством.

Ее кровать с тяжелыми инкрустированными, отполированными до зеркального блеска бортиками и высокими, в духе бидермейера украшенными спинками была всегда тщательно застелена и накрыта бархатным покрывалом, так что я не был уверен, спала ли в ней тетя и вообще спал ли кто‑нибудь. Поэтому особенно бросалась в глаза разница между ее постелью и нашей берлогой в первом этаже, где обитали мы, мальчишки. Иногда я словно ненароком нагибался и заглядывал под ее кровать — стоит ли там такая же посудина, как у нас. Нет, не было!

Все в этих покоях было убрано, закрыто, крепко заперто. Богато инкрустированный секретер в стиле барокко со своими поблескивающими, волнообразно изогнутыми выдвижными ящиками, всем своим видом говорил: «Ничего не покажу, что у меня внутри! Отойди прочь!». В медных скважинах никогда не торчало ни одного ключика!

На столиках из полированного ореха никогда не была забыта или брошена какая‑либо вещь. На зеркально-гладкой, без единого пятнышка поверхности стояли хрупкие фарфоровые статуэтки, вазочки, сувениры, книги, уставленные безупречно ровными рядами.

И пол в комнатах тети Налы был до янтарного блеска натерт воском. Когда мне случалось забежать туда с куском хлеба, намазанным творогом, я не осмеливался положить его на что‑нибудь и все время следил, чтобы даже крошка не упала на пол или на дорожку с орнаментом из выцветших роз.

Тетя Лала играла на пианино арии из опер «Аида» или «Норма», венские вальсы с литографированных пожелтевших нотных листов, а меня больше всего удивляло, как ловко она перекидывает правую руку через левую.

Она играла и пела.

Я стоял возле нее, облокотившись на спинку обитого красным плюшем кресла: сесть засаленной задницей в такое кресло было бы страшным грехом. Я слушал и разглядывал картины в тяжелых позолоченных рамах. Звуки пианино и пение тети Лалы очень гармонировали с альпийским пейзажем, на фоне которого была изображена пастушеская хижина, а возле нее некий господин в цилиндре показывает даме с турнюром на водопад, низвергающийся в фиорд, откуда подплывают ладьи с веселыми свадебными гостями.

Но подобные пейзажные картинки не слишком занимали меня. Зато мою мальчишескую душу целиком захватило висевшее над пианино большое полотно в раме из оленьих рогов. На нем была представлена трогательная история, которую я в своем воображении связывал с печально отцветающей красотой тети Лалы.

Эта огромная олеография называлась «Пойманные беглецы». Мать, высокородная госпожа, настигнув убегающих влюбленных, стоит в дверях, устремив на них укоризненный взор. За ней слуга в ливрее, он держит плед и бич. В нише у окна, очень похожего на окно в первом этаже нашего дома, висят ружья и клетка с канарейкой. У стола сидит, закрыв лицо руками, красивая молодая дама под вуалью, в дорожном костюме. Она плачет от стыда. Ее жених, бравый молодец с орлиным профилем и непокорными кудрями, вскочил навстречу матери своей невесты с видом строптивым и вызывающим. Господский лесничий согнулся в низком поклоне. Его жена в одной нижней юбке держит на руках грудного младенца. За ее юбку уцепился мальчик в тирольском наряде, зажав в кулачке деревянную лошадку. Его маленькая сестренка сидит на полу и разбрызгивает ложкой кашу из миски. Тут же и охотничий пес, совсем как дядин Брок, вылез откуда‑то и с ворчанием смотрит на вошедших, на старую госпожу и лакея.

Слушая тетину игру, я предавался мечтаниям, и сцена, изображенная на картине, становилась ясна мне как божий день.