Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Сапожник Рамбоусек стянул прореху дратвой, забил паклей, — в общем и целом — починил, но меха все равно пропускали воздух, не помог и сапожный вар, а тут еще сапожник поругался с Вашаткой, что из Стржени, откуда родом и наш дедушка. Вашатка нахлобучил гармонику ему на голову, и разорвалась она надвое.

Я, правда, успел выколупать перламутр; как вернусь в родимый дом, вделаю его в спинку вашей кровати, на вечную, значит, память.

Потом реквизировали мы на одном турецком базаре губную гармонику.

Тоже — в общем и целом — неплохой инструмент, никелированный, и снова мы ждем не дождемся вечера, когда можно полеживать да наигрывать всякие вещицы — «Злосчастный приказчицкий дворик» да «Pepi, о du mein Abendstern» [46] и другие солдатские песни, народные куплеты и даже концертные номера.

Да, дорогая матушка, брала наша гармоника и пианиссимо и фортиссимо, кто как пожелает, даже тремоло — в общем и целом — получалось. Тремоло — это вроде как голос дрожит, когда прикроешь рот и трясешь рукой, как вот у вас трясется рука, когда приходится вам выкладывать соседу Надемлейнскому сотенные за телку.

А на позапрошлой неделе была у нас в обед фасоль. И какой‑то дурак — верно, рыжий Кулганек — насовал фасолин в дырочки гармошки.

Мы их, фасолины эти, дорогая матушка, потом выдували и — бог знает! — может, попортили какие регистры.

Вашатка, о котором я вам уже писал, тот, что здорово дерет зубы кузнечными клещами, до того разозлился — в ту же ночь тайком дезертировал, а с ним лошадь, мешок хлеба, солонина и бочонок ракии.

И нет у нас теперь, дорогая матушка, никакой отрады.

А ведь надо же и солдату чем‑то себя потешить!

Вот и прошу я вас, матушка, уж вы сходите к Блюменкранцам за гармоникой, и чтобы была она в металлической обшивке и с надписью по-английски.

Сегодня вешний денек.

Высыпали баранчики да фиалки.

А черногорская земля до того вкусно пахнет! И чудится мне, будто вы, дорогая матушка, печете лепешки.

В такой день только и поиграть на гармонике, и пусть бы пела она «аллилуя», как хоры ангельские.

Сундучок Ощадала

Из резервного полка нашу группу в составе ста пятидесяти солдат отправили эшелоном в Вену на переформирование.

Потом этот эшелон окрестили «вшивым» — ребята в поезде нахватались вшей.

Провожали нас с музыкой. Мы бодро маршируем, а наши вещи на подводах везут, и так от Влчковиц до самой станции.

Наконец едем. Холодно. Вагон битком набит, теснота такая, что не повернешься, где уж тут выспаться… Впрочем, сами знаете, каково эшелоном ехать.

Едешь… Бум-тадам, бум-тадам… Солдаты вповалку прямо на полу, офицеры на нарах, чемоданов целые горы.

Сам я две ночи спал в углу телячьего вагона, ноги выше головы.

Приезжаем в Вену.

Обер-лейтенант Пернер (был он сын мельника из Лабской Тейницы, человек хороший, любили мы его за то, что зря ни на кого не орал, пересчитал нас прямо на платформе, мы разобрали вещи, продели палки в ремни вещевых мешков и ручки чемоданов, и айда!

Выходим на площадь — никаких тебе подвод!

— Черт знает что, — рассердился обер-лейтенант и начал выговаривать капралу, который нас встречал, почему не выслали подводы.

— Ребята, — говорит, а может, вы сами вещи понесете?

— Разрешите спросить, куда именно мы направляемся? — обратился к нему ефрейтор Ружичка и отдал по форме честь, звякнув подковками сапог.

— В Мейдлинг!

— Вот тебе на! — ахнул Ружичка. Он был из Вены, галантерейщик, и уж так радовался, что опять туда едет! — До Мейдлинга, братцы, четыре часа топать. Через всю Вену.

«Ну и свинство же!» — подумал я про себя.

Погода была паршивая.

Моросил дождь, кругом грязища, Вена вся в копоти, в дыму.

Тошно было глядеть на вокзальную сутолоку, на полицейских в касках с шишом на макушке, на трамваи, на всю эту чудную публику разношерстную. Про обед не слыхать; похоже, придется ремень потуже затянуть.

Стоим мы под вокзальным навесом, не солдаты — осевки какие‑то. Народ все пожилой, слабосильный. Иные уже по третьему разу побывали на передовой. В какие только переделки не попадали! Навалялись досыта по госпиталям, в резервах, в заводских командах и трудовых лагерях мытарились… Всяк столько вынес, подумать страшно.

Стало быть, понятно, отчего мы хмуро на Вену глядели.

Вот если бы еще костер развести да погреться!

Сами знаете, кто огонь, воду и медные трубы прошел — нигде не теряется, но когда нет тележки, пусть даже без лошади, тут не до смеха.

Стоим мы под навесом, моросит дождь, пожитки наши при нас… Стоим, поглядываем один на другого, а как быть дальше, сообразить не можем.

— Да, от Вены добра не жди, — сказал кто‑то.

— Может, автомобиль пришлют?

— Уж лучше воздушный шар.

— Пусть нас на паровом трамвае туда свезут!

— Что за паровой трамвай?

— Вот балда! Это трамвай, который паром движется. Слышишь, тарахтит… Теперь гляди… Да не на провод!

— Дожидайся, как же. Для тебя специальный состав пригонят.

Так и есть! По виадуку, прямо посреди больших жилых домов, мчится локомотив с тендером. Дыму — не продохнуть.

— Ого, братцы! Похоже, машинист начинает тормозить. Ну и черт!

— Эй, дядя! Довези нас до Мейдлинга!