Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

— Вернусь! В целости и сохранности вернусь к вам, тетушки! — смеется он и покуривает сигарету.

— Не кури слишком много!

— Береги здоровье!

— Вернись, ведь у тебя ни отца, ни матери, господи боже ты мой!

На переполненном вокзале — словно в муравейнике. Длинный состав уже подан.

Впереди два паровоза. Одному бы не под силу утянуть за собой все это горе.

Два паровоза, густой черный дым.

В задних вагонах солдаты поют «Где родина моя?». Провожающие перебегают от вагона к вагону.

Брат опускает раму окна и утирает со лба пот.

Тетушки стоят возле поезда, обе в черном, под вдовьими вуальками, стоят сгорбившись, рядком и молчат…

* * *

Брат пишет из Польши: «Нехорошо мне, дружище. Ранило осколком шрапнели».

Пишет из Кракова, пишет из Вены: «Нехорошо, дружище, нехорошо. Совсем я ослаб».

Сижу у его постели в венском госпитале кронпринца Рудольфа.

Серый декабрьский день. День святого Микулаша 1914 года.

Смотрю на исхудавшее лицо брата, на повисшие плети бескровных рук и думаю: «Почему этот веселый человек так плакал, когда мы свиделись? Почему так дрожали эти руки?»

На столике цветы.

Палата маленькая, темная. Он в ней один.

Почему он тут один?

Под окнами ездят трамваи.

Шипят трубы парового отопления.

В коридоре голоса больных. Торопливые шаги сестер.

В углу — сабля с грязным, разодранным темляком. Рядом с ней засаленная фуражка с эмблемой тирольских егерей — альпийским эдельвейсом.

Выхожу в коридор. Останавливаю сестру милосердия.

— Скажите, пожалуйста, что это за палата?

— Das ist das Zimmer der Verlorenen [47].

— Благодарю вас.

— Вы чех?

— Да.

— Это палата обрешонных. — Она улыбнулась, кивнула и ушла.

За спиной шорох платья. Старшая сестра.

— Что она у вас спрашивала?

— Ничего. Это я спрашивал.

— Ах, так… Пожалуйста, не обращайтесь к ней ни с чем. Лучше я сама все сделаю.

— Отчего же?

— Sie ist Komtesse Wallerstein [48].

— Schön! Danke!

— Bitte![49]

Сижу возле брата.

Он покашливает, смотрит в потолок.

Закрывает глаза. Над головой — температурный лист. Горный хребет температур.

Входит сестра Сильва Махарова. С метлой и игрушечным чертиком.

Брат протягивает руку — худую, костлявую.

Чертик дергается и высовывает язык.

Мы молчим.

Шипят трубы парового отопления.

Издалека доносятся звонки трамваев.

* * *

Брат уезжал на войну с улыбкой — ведь он ехал сражаться за Австрию! А что ему Австрия? Мишень для насмешек — и только!

И вот он вернулся, беспомощный, как больной ребенок, и не может понять, отчего он не чувствует своих омертвевших ног, которые уже чернеют и гниют.

Почему он должен умереть? За что отдает свою жизнь?

Читаю ему газеты.

Он лежит, прикрыв глаза.

Дышит учащенно, неровно.

Боюсь шелохнуться, читаю монотонно, без выражения.

— Тебя наградили, — и карандашом подчеркиваю в газете его имя.

Брат поворачивает голову. Открывает глаза.

— Наградили? Покажи! — Ухватившись за спинку кровати, он хочет подняться.

Я подаю ему газету. Помогаю приподнять голову. Он читает вслух:

— За… мужественное… поведение… перед лицом неприятеля… удостоен высочайшей… благодарности и награды.

Голова опускается на подушку. Газета падает на край постели. Потом медленно, с шуршанием сползает на пол.

— Как думаешь, что бы это могло быть? Просто лист бумаги?

— Не знаю, — говорю. — Я справлюсь.

Холодное утро. Бегу в госпиталь, к брату.

— Вовсе не бумага, дорогой мой, а красивая медаль, позолоченная, с императорской короной и на ленте. Отличная штука!

Он улыбается и устало прикрывает глаза.

— Все-таки… значит… не забыли.

«О господи, — думаю я, поднося к его воспаленным, потрескавшимся губам чашку чая, — куда подевалась вся твоя язвительная ирония, насмешливость, с которой ты, будущий адвокат, обличал все австрийское, немецкое, а заодно и наших представителей в венском имперском совете? Куда девались твои мятежные патриотические речи и призывы не уступать Вене? Что осталось от твоих проклятий в адрес Вольфа, шёнереровцев и анненских патентов? К чему была вся твоя злость, от которой мне приходилось защищать даже Палацкого? Куда делся, брат, весь твой радикализм? И что же — на твоем небритом, исхудалом лице улыбка, ты устало прикрываешь глаза… Как понять такую перемену? Неужели, умирая, ты хватаешься за соломинку? Неужели ты и вправду рад этому позолоченному кусочку жести? Не по своей воле, брат, пошел ты на войну. Тебя заставили. И теперь ты чувствуешь приближение конца. День ото дня тают твои силы. Ты знаешь, что умрешь. И вот тебе, умирающему, воздается по заслугам. Там, в Галиции, на полях сражений, были у тебя чешские товарищи, твои егеря. Ты думаешь о них. Они прочтут это. Скажут: «Вот видишь?». И, может, не так скоро забудут… Ах ты, большой ребенок…»

А вслух говорю:

— И это еще не все! Сюда, в твою палату, явится полковник, а с ним адъютант, который будет держать коробочку с медалью. Придет главный врач, придут офицеры, сестры и все чешские солдаты, сколько их есть в этом госпитале… Полковник произнесет речь. И потом прикрепит тебе на грудь медаль.

Брат смеется и кашляет.

— Но… к чему они прикрепят медаль? У меня ведь ничего… ничего нет. Даже мундира, даже рубашки своей нет. Пусть мне сошьют новый мундир!