Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

— Пани, — говорит Барта, — поставьте и вы! И тоже на пять сотенных. Уж коли отправят меня с маршевой, все легче будет на сердце, оттого что выиграл у такой красивой дамочки, а там пропадай все пропадом — что пропью, а что отдам на сироток павших воинов.

Идет. Ударили по рукам и с фельдфебельшей, а потом весь трактир пил за их здоровье.

Съездил я домой продать кое‑какую скотину да глянуть на женушку. Возвращаюсь. Маршевую уже угнали, а Вацлав кидается ко мне, как был, в сапожницком фартуке. Протягивает просмоленную руку:

— Гони пять сотенных, Моравек! Давненько я тебя дожидаюсь!

Я опешил.

Пошел в трактир, разменял выручку за молодого вола — тысячную, ничего не попишешь, попробуй отбрешись, спор‑то был честь по чести и свидетелей целый трактир.

Как же он, гром его разрази, снова умудрился всех провести?

И который раз!

И вот, как подойдет ему время идти на фронт, отыщет он какого‑нибудь лопоухого парня вроде меня, а то еще и двоих, и всякий раз норовит втянуть в это дело фельдфебельшу — у нас выиграет, ей проспорит.

А как он все это проворачивал — одному богу известно.

* * *

Вторая чудная история.

Сижу я раз в Кастельнуово на травке перед складом. Подходит Башка.

— Моравек, тебя к взводному.

— К которому? — спрашиваю. — У нас их трое…

А он:

— Да к тому… кривоногому.

Ладненько, заправляю вовнутрь ушки от башмаков, поправляю на голове шапку, иду.

— Честь имею доложить, пан взводный, по вашему приказанию явился.

— Садись, — говорит, — Морава.

Присаживаюсь на кончик стула, а сам — зырк глазами по канцелярии.

— Ты крестьянин?

— Так точно.

— Жена, дети есть?

— Так точно, пан взводный.

— Молчать умеешь?

— А то как же!

— Ну так вот, учти: никакого мошенничества, все честь по чести, распоряжение высокого начальства.

— Коли без мошенничества и по чести — буду молчать как могила.

— Получишь от пана майора самый лучший мундир, табаку и отпускную.

— Буду нем, как могила, можете на меня положиться. — Посмотри‑ка, не подслушивает ли кто под дверью? Поглядел — никого.

Так мы вместе и придумали весь этот план.

И до вечера никому ни звука!

В два часа ночи тихонечко подогнали к самому морю вагон, я уже ждал с лодкой, а на ней фонарики и нанятые штатские. Среди них одна девица из кафе — такая нужна была: с гитарой и чтобы петь умела.

Приставили мы к вагону доски, выкатили бочонки с рыбой и, когда лодка была полнешенька, раз-раз — погребли в открытое море.

Отплыли на порядочное расстояние.

— Хальт, — говорю, — ребята! Лом и топорик! И журсе [115], побратим!

Ох, и вонь же от этой рыбы, самому Вильгельму не пожелаю!

Сельди плавают кверху брюхом, вокруг лодки от них белым-бело, эдакий жирный мармелад расплылся по воде, орудуем, значит, при свете фонариков, а девица, как уговорено было, дрынкает на гитаре и поет:

Эсмеральда, Эсмеральда, дочь созвездий южных, Эсмеральда, Эсмеральда, черноокая моя!

Все военные корабли, сколько их там ни стояло, светили на нас, да майор успел их уведомить, что у нас венецианская ночь, — ни с одного не стрельнули.

Вывалили мы первую партию в море, я и командую:

— Побратимы, цурик! [116]

К утру вагон был пуст.

Бочонки мы ополоснули. Приехал какой‑то торгаш, предъявил бумагу с подписью, с печатью, я буркнул «рихгиг» [117], помог ему погрузить тару и пошел докладывать взводному, что, мол, все как корова языком слизала.

И в книгу для порядку занес: вагон‑де такой‑то и такой‑то, порядковый номер нижеследующий, исчез неизвестно куда.

Ну, ладненько!

Через неделю снова пришел вагон, и снова мы вываливали сельдей в море да пели про свою «черноокую». Только успеем отдохнуть — опять является взводный с накладной:

— Морава, тут у тебя еще одна черноокая.

Я уж, знаете, готов был послать этого взводного к чертовой бабушке.

А теперь, кто такой умный, пусть растолкует это чудное дело: зачем немцы ловили сельдей в Северном море, через всю Европу посылали их в Далмацию, а мы опять же выхлестывали их в Южное море?

Только сдается, никто мне этого не объяснит до самого судного дня.

* * *

Третье чудо приключилось со мной в госпитале.

Лежали мы там сплошь дизентерийные да тифозные, выздоравливающие, значит. И никому не охота есть поленту. Не каша ведь, а мышьяковая отрава, горечь — аж во рту жжет, и ни жиринки. Те, кто ничего не получали из дому, совсем ослабли, несло одной водой. Сидишь на жердочке полчаса — и сил твоих больше нет…

До того плохо нам было в этом госпитале — не приведи господь!

Насмотрелся я там всякого и говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, один нам с тобой путь — положиться на волю божию». И купил литр водки. Воняло от нее нюхательным табаком, но только ей я обязан, что не протянул ноги… Так‑то, мои голубчики. В бараке у нас что ни день кто‑нибудь отдавал богу душу и отправлялся в патологию.

Потому‑то ребята и старались больше бродить по тропкам и чуть что — шнырь за ворота да купят себе с голодухи леденцов или там слив, чтобы хоть в животе не урчало.

О чем бишь я рассказывал?

Ах, да! Раз один капитан медицинской службы отправился ночью, куда и короли пешком ходят, поскользнулся о косточку, проехал по плиткам, шлепнулся и ободрал себе зад.