Вечера в древности

Искусство «слов-власти», как называли в Древнем Египте магию слова, открылось Норману Мейлеру рано. Он ворвался в американскую литературу в 1948 году, когда его роман «Нагие и мертвые», написанный безвестным двадцатипятилетним выпускником инженерного факультета Гарварда, почти три месяца продержался в списке бестселлеров и занял место среди классических произведений современной американской и мировой литературы о войне. В университете он серьезно готовился стать знаменитым писателем, но при этом в 1943 году получил почетный диплом бакалавра естественных наук по специальности авиационный инженер, и оглушительный успех его первого романа застал Мейлера в Париже, где он проходил стажировку в Сорбонне. Став звездой, он обнаружил, что не готов к этому положению. Ему казалось, что он состоит в секретарях у кого-то, кто носит его имя, и для того чтобы попасть к этому человеку, люди вынуждены сначала обращаться к нему.

За прошедшие шесть десятилетий Норман Мейлер написал двенадцать романов, более двадцати публицистических книг, его рассказы и стихи выходили отдельными сборниками, он писал пьесы и сценарии, был кинорежиссером и киноактером (например, у Ж.-Л. Годара в «Короле Лире»), владельцем собственной киностудии. К 25-летию литературной деятельности была издана антология его произведений, к 75-летию писателя — огромный сборник «Время, в которое мы живем». Отдельными книгами выходили интервью с ним. Сегодня «библиотеку» Нормана Мейлера составляют около сорока книг, каждая из которых углубляет наше представление не только об этом неизменно привлекательном таланте, но и об одном из самых ярких людей ушедшего века.

Казалось бы, Норман Мейлер — пример сбывшейся «американской мечты», «человек, сделавший самого себя». Однако он слишком неординарен и не укладывается в какие-либо клише. О чем, кстати, говорят и его высшие литературные награды — за две работы в жанре «публицистического повествования». В 1967 году его избрали членом Национального института искусств и литературы и Американской Академии искусств. Два года он был председателем ПЕН-центра США. Безусловно, это признание, но эти официальные его знаки не отражают роли Нормана Мейлера в американской культуре. На своем египетском романе, со свойственной ему иронией по отношению ко всем, кто на протяжении полувека пытался «вычислить» Нормана Мейлера, он написал мне: «Татьяне, чтобы она продолжала осваивать меня как предмет изучения». Конечно же, он знал, что всегда был далек от академических канонов и предметов. И хотя сегодня страсти, кипевшие вокруг всего, что выходило из-под его пера и было связано с ним самим, остались в прошлом, нельзя сказать, что его творчество уже получило взвешенную оценку.

Послесловие к одному из романов Нормана Мейлера, притом что роман этот, несомненно, принадлежит к наиболее значительным его произведениям, как и любая статья о таком крупном писателе, по сути, может быть лишь штрихами к портрету, попыткой наметить наиболее характерные черты его многогранного таланта и незаурядной личности.

В США нет другого писателя, который бы больше полувека вызывал столь противоречивые чувства. Именно чувства, и прежде всего потому, что сам он с первого романа был неотделим от его книг и героев. Мир, созданный его воображением, был настолько проникнут атмосферой жизни Америки, а драматические события ее жизни так естественно воспринимались в его видении, что постепенно, к середине 60-х годов, он стал органической частью этой атмосферы, зеркалом американского сознания, в котором страна узнавала себя. Он превратился в героя «Американского романа», о котором так много писала послевоенная критика, связывая надежды на его появление с блестящей плеядой ныне ушедших писателей, а после выхода «Нагих и мертвых» — неизменно с именем его автора. Того Великого романа, который так и не удалось создать ни одному из них, но который «написало» время, воплотившееся в книгах разных писателей, неповторимых осколках мозаики, из которых и сложилось лицо эпохи.

Однако именно Норман Мейлер сумел приковать к себе столь заинтересованное, эмоционально окрашенное внимание не только потому, что его всегда всерьез занимали проблемы, наиболее существенные для жизни его страны, ее мироощущения, понимания ее перспектив, но и потому, что необычайная яркость и неординарность его личности заставили увидеть все, о чем он писал, с непривычной точки зрения, высвеченным таким пронзительным светом, что созданные им образы общей реальности не могли оставить равнодушными ни критиков, ни читателей. Он сам был сформирован этой страной и хотел быть понятым и признанным ею.