Вечера

После этого случая я некоторое время не здоровалась с завучем, точнее, молча кивала и проходила мимо, когда мы сталкивались, ожидала от нее за спиной какой-нибудь пакости. Она же, прекратив проверку уроков, держалась со мной официально. Все видели, что она откровенная дура, не знает толком даже своего предмета, так как институт в свое время закончила заочно, и, чувствуя свою слабину в этой части, утверждалась административными способностями. Директор прекрасно чувствовал ситуацию, однако держал ее долгое время завучем, потому что, как говорили между собой учителя, при такой работе ему совершенно необходимо было ее горло. Вот она и старалась показать себя.

Откровенно говоря, я как-то недопонимала подобной системы: организацию школ-интернатов. Гораздо проще, как я считала, работать с трудными учениками в обычных школах, где трудные наперечет, чем собирать их со всех школ в одну и называть эту школу школой-интернатом трудновоспитуемых подростков. Кто-то придумал, а мы, учителя, должны расхлебывать. Да еще, бывает, под началом таких руководителей, как наш завуч. Та сельская восьмилетняя школа, где я год проработала после института, казалась мне в сравнении с интернатом раем земным. Хотя и там хватало различных забот. Но прошлое всегда вспоминается с грустью. Вот и я вспоминала с грустью свою восьмилетку…

Все, что касается школ, я, разумеется, знала загодя, но охладела к преподаванию быстро. А ведь сама когда-то десять лет сидела за партой, своею волею, без чьих-либо советов, поступила в педагогический, прилежно занималась, стараясь не пропускать лекций, была внимательна на практике, представляя ясно, что меня ждет завтра, с охотой поехала по назначению, а проработала год, и — пропало всякое желание. Признаться, все мы в студенчестве мечтали немножко о другом, о том, как попадем в хорошую школу, где любознательные, послушные дети, дружный учительский коллектив, умный, опытный, все видящий, все понимающий директор, старинный — если это город — город, небольшая, живописная и никак не в глуши — деревня. Мечтания так и остались мечтаниями. Я получала от подруг письма, они жаловались, все или почти все было не так, как представлялось во время учебы. В одном из педагогических фильмов героиня говорит: раньше было трудно работать в школах, сейчас — невозможно. Совершенно точные слова. Я это на себе познала — почувствовала. Может, кто и не поверит…

Уставала я очень. Хотя рабочий день мой по расписанию заканчивался обычно в три часа, в три я никогда не уходила, что-то всегда задерживало, возвращалась домой в темноте — в четыре уже начинало темнеть, — открыв квартиру, раздевалась, оставляя одежду где попало, сил не хватало повесить и сложить ее по местам, спешила в постель под одеяло и, вытянувшись на спине, закрыв глаза, старалась ни о чем не думать, чтобы вышли из головы беготня, звонки, крики, возня, звяк посуды в столовой, темы уроков, голос директора, голос завуча, голоса учителей, все, что наполняло меня изо дня в день. Мне необходимо было на некоторое время забыться перед тем, как сесть за подготовку к завтрашнему дню. Если муж был дома, он находился в другой комнате, стараясь не шуметь. Дождавшись, когда я усну, он собирал мою одежду, потом шел на кухню, готовить ужин. Иногда — в основном по выходным — готовила я, но чаще всего — он, у меня для этого не было ни сил, ни времени. Ужинали часов в девять, не раньше. Муж мыл посуду и спешил уйти в дальнюю комнату, где он читал перед сном или занимался еще чем-то своим, а я закрывала кухонную дверь, включала духовку электроплиты, поворачивалась к ней спиной, пододвигала поближе стол и начинала готовиться: составлять планы, листать учебники, просматривать дополнительную литературу, проверять тетради, отнимающие столько времени, тетради — самое скучное и надоедливое, что есть в преподавательской работе. Спину грело, я дремала…

Спать, как правило, я ложилась за полночь: в час, во втором, иногда — позже. Утром муж вставал на час раньше меня, пил чай или доедал, что осталось с вечера, и уходил. Он очень серьезно относился к своей работе, как, впрочем, ко всему, чем бы ни занимался. Я лежала до последнего. Глядя в замерзшие окна, за которыми были темень и холод, я все оттягивала минуты, хотя будильник давно отзвенел, и от мысли, что сейчас надо выходить на улицу, внутренне сжималась. Встав и умывшись — для завтрака уже не оставалось времени — я натягивала поверх своей байковую рубашку мужа, его же, вязанную из толстой шерсти, безрукавку, свою кофту и пальтецо — осенне-зимнее с кошачьим воротником, выбегала, начиная дрожать уже на ступенях лестницы. Автобус ходил редко, и надо было уметь сесть в него, умоляя потесниться, протаскивая портфель между стиснутых тел.