Вечерняя книга

— Не бегали, а дежурили, — поправляет Иван Герасимович. — Сначала-то один Юрий Васильич Прохоров дежурил. Это наш механик по трудоемким работам. А как за тридцать жать начало, тогда уж мы с Хичиным всех, у кого паяльные лампы были, подняли. У восьмерых нашлись, у него тоже.

— Директор здешней школы, — поясняет мне Малофеев. — И секретарь цеховой, на две бригады, парторганизации.

— Вот трубам-то промерзнуть и не дали, — продолжает Иван Герасимович. — Чуть где заиндевеет, синим огоньком и подогреешь. Ни одна автопоилка не отказала. Все колонки уберегли. Люди-то понимают. Скотник вон Василий Алексеевич, комбайнер, по годам да по войне — мне ровесник, а и звать не понадобилось: сам пришел.

Фамилии колхозников, своих ближайших помощников, Иван Герасимович называет уважительно, с именем-отчеством, — вспоминаю, что Малофеев отмечал и эту черту бригадира Кулыгина. Разговор за столом начинает походить на деловую планерку-летучку, посвященную подготовке к весне. Закрепленная за бригадой техника полностью отремонтирована; подготовлено и проверено на всхожесть семенное зерно, посевной картофель, на ферме — сто восемьдесят дойных коров — начался массовый отел, надои молока растут, кормов хватит до новых трав и еще немного останемся.

— Чуть-чуть? — блестя белыми зубами, уточняет Малофеев.

— Чуть-чуть, — невозмутимо подтверждает Иван Герасимович, молодые глаза его плутовато голубеют.

Бригадиром в Исаевке Кулыгин работает четырнадцать лет, и все четырнадцать лет бригада добивается лучших по колхозу показателей. Тут есть над чем призадуматься, поразмыслить, и тем паче любопытно узнать, чем объясняет успех бригады сам бригадир.

Иван Герасимович безуспешно пытается откинуть с виска посеребренный чуб, примолкает, что-то про себя прикидывая.

— Да ведь главное тут, дорогой товарищ, — с людьми работа. Все остальное — от них.

Сказано это так убежденно, веско, что мы с Малофеевым переглядываемся: этот простодушный по виду крепачок формулирует генеральную линию нашей партии, нашего государства не хуже ученого теоретика!..

Явно помогая мне, Михаил Федорович Малофеев расспрашивает Ивана Герасимовича о его фронтовых путях-дорогах. Тот оживляется.

— С первого до последнего дня — всю протопал! А кончил старшиной роты охраны в Потсдаме. Потсдамскую конференцию охраняли. — Он поочередно смотрит на каждого из нас, словно примериваясь. — Я ведь всех трех глав, как вот вас, видел! Сталин, бывало, пройдет, глянет на тебя ненароком, задумчиво, — и так по стойке «смирно» стоишь, а тут и вовсе в струнку вытянешься! Ровно тебе благодарность от самого Верховного!..

Будто озаренный теми далекими крылатыми днями, с которых начался отсчет новой, послевоенной истории, Иван Герасимович неуловимо меняется, молодеет его голос, молодеет его лицо, ярче всплескивает голубизна глаз. Слушаю и — только недавно прочитав роман А. Чаковского «Победа», сейчас как бы иллюстрируемый подробностями очевидца, — словно наяву вижу: зеленый, по-немецки аккуратный, чудом уцелевший пригород развороченного бомбежками Потсдама, почтительно поднимающихся навстречу Сталину грузного Черчилля и тонкогубого, в очках, Трумэна, замершего на посту молодцеватого старшину Ивана Кулыгина. И еще думаю о том, как мало остается их, живых свидетелей тех событий, и как важно, наверное, сохранить в памяти народа и на бумаге каждое их слово…

Иван Герасимович проворно поднимается, достает из шкафа незамысловатый альбом, перекидывает плотные листы. И чуть смущенно улыбается:

— Вот он и я — в ту пору.

На пожелтевшей фотографии запечатлен стройный круглолицый старшина в ловко пригнанном офицерском кителе, в рюмочку затянутый широким, с портупеей ремнем, в щегольских хромовых сапожках.

Какое-то время мы все молчим, застигнутые, вероятно, одинаковой мыслью о быстротечности жизни, о том, как меняют нас годы. Кротко вздохнув, Иван Герасимович показывает другую фотографию: он же и плечом к плечу — американский сержант, рослый, простодушного вида молодой мужчина. Старшина так же подтянут, китель сидит на нем как влитой; на сержанте форма выглядит небрежной: засучены рукава, распахнут ворот, залихватски сбита аляповатая армейская пилотка-блин.

— Майкл. Там же, в Потсдаме, снимались. Охрану вместе несли. Куревом друг дружку угощали. Братались, можно сказать. — Иван Герасимович задумчиво трет подбородок, с горечью говорит: — А теперь вон талдычут: советская угроза! Жалко, что ни адреса, ни фамилии не помню. Иной раз почитаешь, радио послушаешь — так и тянет написать! Это, мол, кто ж тебе угрожает — я, что ли? Что вы там тень на плетень наводите, хреновину городите?..

Мы дружно смеемся: вот так бы, запросто, напрямую, без увертки, и дипломатам бы объясниться!.. Михаил Федорович Малофеев, только сейчас, оказывается, узнавший потсдамскую страницу фронтовой биографии Кулыгина, с интересом спрашивает:

— Иван Герасимович, а боевые награды у вас есть?

— Ну как же — не без этого.

— Покажите, пожалуйста.

Все из того же шкафа Иван Герасимович вынимает две красных плоских коробки, не совсем уверенно говорит:

— Вроде тут.