Вечерний свет

— Простн, Рома,— обескураженно произнес Евлампьсв. — Но ведь как-то же ты собирался отдавать, когда занимал? Ведь о чем-то же ты думал, когда занимал?

— Думал, отец, думал! — в голосе Ермолая появилось то так знакомое Евлампьеву уклончивое раздражение. — Занять мне нужно было, о том и думал! И хватит об этом. Я занимал — мне и расхлебывать. А как расхлебывать — дело это, повторяю, мое, и никого больше не касается.

— Касается, Рома. Касается! — Евлампьев почувствовал, что вышло как-то уж слишком резко, заторопися замазать, затереть эту резкость, смягчить ее, но сказалось все то же: — Кабы не касалось, Рома!..

Но именно из-за этой его резкости до Ермолая, кажется, что-то дошло — то, что до сих пор им никак не ухватывалось. Лицо у него сделалось жалкорастерянным и руки медленно, будто против воли, вытащились из карманов.

— А-а… что…— осторожно, словно бы ощупью, проговорил он,— они эти деньги с вас требовали?

— А неужели непонятно? — спросил Евлампьев, и теперь, в свою очередь, до него дошло, что Ермолай действительно до сего не понимал этого.

— Ах, свиньи, ах, гады!..— Ермолай подскочил к телевизору, только-только зачастившему скороговоркой спортивного комментатора, и резко крутанул ручку включения. Экран квадратно метнулся к середине и исчез, сделавшись из голубоватого зеленосерым.— Ах, свиньи… ах, они вот что!..— приговаривал и приговаривал Ермолай, ходя взад-вперед между телевизором и окном.— Вот они что… Ах, свиньи!..

— А брать деньги и не отдавать — это что, это…— Евлампьев вслед ему хотел сказать: «Не свинство?» — но он удержал себя. — Скажи мне, пожалуйста, — попросил он, — вот ты звонил как-то, не застал меня, передал, чтобы я перезвонил тебе… ты не из-за денег этих, чтоб отдать им, звонил?

Ермолай остановился.

— Д-да ничего они со мной не сделают! — сказал он сквозь стиснутые зубы, будто убеждал в этом самого себя. Ни на Евлампьева, ни на мать он не глядел. — Так, шантажируют!..

— Рома! — позвал Евлампьев.

— А? — вскинулся Ермолай, и Евлампьев понял, что ничего он не слышал.

Он повторил свой вопрос, и Ермолай, с напряженисм, будто тугоухий, выслушав его, ответил коротко:

— Нет, не из-за этого.

— А из-за чего же?

— Не помню.

И по тому, с какой быстротой и определенностью он отвечал, по категоричной однозначности этих ответов Евлампьев понял: из-за этого.

Из-за этого, все правильно. Уж так надо было бы не знать собственного сына, чтобы не понять — из-за чего. И тогда, сразу после его звонка, так ведь — что из-за денег,так и подумали… просто не поверили самим себе: никогда не обращался. А видимо, подступил такой момент, что решился и на это, не у кого больше — и решился. Ну, а почему на другой день сказал, что нет, не нужно ничего, была необходимость — и отпала, так что ж, тоже вот, глядя на него сейчас, не сложно понять: перехватить у родителей трояк-другой, перехватить и не отдать — это да, это для него в порядке вещей, это для него естественно, из-за какого-то трояка совесть его не ворохнется, удивился бы, если б они с матерью потребовали возвращать их. А взять и не вернуть девятьсот — такого он не мог. А уж что ине отдать — так точно, в сем он не сомневался, и оттого, позвонив, чуть было не попросив, — по случайности, может быть, и не попросив,сам, должно быть, ужаснулся тому, что собирался сделать. И тогда по-всегдашнему махнул рукой: будь что будет…

— Ладно, Рома…Евлампьеву больше ме снделось, он встал, опершись о колени, хотел подойти к Ермолаю, чтобы видеть его глаза, и не стал подходить, сообразил, что не будет стоять Ермолай глаза в глаза, отпятится куда-нибудь подальше. — Ладно, Рома, — повторил он, становясь возле стола, прислонясь к нему и берясь сзади руками за столешницу. — Ты взрослый человек и можешь, конечно, не отвечать на какие-то вопросы родителей… но на один, коль скоро нам за тебя отдавать эти деньги, очень бы хотелось иметь ответ: куда ты их истратил, столько денег. — тысяча ведь почти!

Ермолай, сдва Евлампьев произнес эти слова, что отдавать нм, вздрогнул, глаза его медленно подиялись на отца. встретились с его взглядом и ушли вбок.

— Еще чего! — сказал наконец Ермолай тихо. Казалось, он не до конца верит собственным ушам: не ослышался ли? — Еще чего, — снова сказал он, — вам отдавать’.. Этого только не хватало… — И, топнув ногой, закричал: — Я запрещаю! Это мое, мое, повторяю, дело. И никого оно не касается, вас-то уж в первую очередь, богатеи какие нашлись!..

— Ты же сын наш. Как же не касается? — стараясь удержаться. не возвысить вслед ему голос, проговорил Евлампьсв.

— О боже! — Ермолай схватился руками за голову. — О боже!.. За ваш еще счет… Я вас прошу, умоляю вас: не делайте этого! Ничего они со мной… так это все, ни-че-го!..

— А если не так?! — в сердцах подала голос с дивана Маша. И Евлампьев будто увидел спиною, как она при этом взмахнула рукой.Что не богатеи — конечно. Но нет, Рома, лучше отдадим. Если бы только тебе это было впредь уроком. Куда ты их, на рестораны, что ли, истратил?