Вечерний свет

— Семью тебе да ребенка надо, — сказал за дверью Виссарион. — Своего, не чужого. Чтобы ответственность чувствовал. Вот бы и понял тогда, что он…

— А-а!.. — протянул Ермолай. За случившуюся минуту молчания то, всклокотавшее в нем, видно, осело, и голос его теперь был снова расслабленновял. — Я будто не хотел бы! Да видишь, как у меня…

— Ну да, — отозвался Виссарион, — вижу… — И проговорил с прежней терпеливой настойчивостью: — Так и что же, что ты дальше-то хочешь? Век собираешься в лаборантах сидеть? Так ведь не мальчишка уже.

— Не мальчишка, ага, не мальчишка, — без ожидавшейся Евлампьевым паузы, с усмешкой, словно бы речь шла не о нем, ответил Ермолай. И снова то ли вздохнул, то ли затянулся с таким шумом сигаретой.— А чего хочу… хочу, чтобы меня никто не трогал, вот чего. В уголок куда-нибудь, Саня, хочу, и ни вин мне, ни яств сладких, а сухую бы корочку — и все… Лишь бы никто не трогал… Что-то устал я, понимаешь… ничего как-то не хочется… ничего. Университетская эта моя история, потом вот с Людмилой все… Будто обтрепался как-то, понимаешь…

Университетская история? Что за история? Была какая-то, значит, история? А ведь ничего он не говорил. Просто, мол, не сдал экзамен с зачетом, вот и отчислили…

Евлампьев забросил шапку на полок вешалки и, не задерживаясь больше ни на мгновение, пошел из прихожей.

Так, значит, история была какая-то…

Маша стояла на кухне у окна и смотрела в него, словно за мохнатой папоротниковой наледью можно было что-то увидеть. Когда он вошел на кухню, она повернулась и спросила:

— Что, накурились? Двенадцатый час уже. Давайте за стол садиться, что ли? А подойдут, так что ж… ну, тоже за стол.

— Ага, ага, — покорно покивал Евлампьев. — Правильно. Конечно, за стол. Иди позови ребят.

Сам он боялся увидеть Ермолая и не знал, как посмотрит ему в глаза.

❋❋❋

В трамвае кругом говорили о нынешней ночи. У кого-то градусник показывал ночью пятьдесят два, у кого-то — пятьдесят три, во многих домах центральное отопление отключилось, оказывается, совсем, и температура в квартирах опустилась чуть ли не до нуля, так что встречать Новый год пришлось в пальто. Одни утверждали, будто бы где-то на магистрали разрушило морозами теплоизоляцию и трубу проморозило, другие, что отказали, опять-таки из-за мороза, не давали воде нужного нагрева котлы на самой теплоэнергоцентрали, третьи объясняли все халатностью дежурившей смены, но достоверно никто ничего не знал.

В трамвае было стыло, как и на улице, изогнутые металлические сиденья обжигали руку каленым холодом, и не сидело во всем вагоне ни единого человека, все стояли, так, стоя да в тесноте, получалось словно бы теплее. Окна в трамвае толсто заросли моховой наледью, и, несмотря на белый уже свет, внутри был полумрак, и где там ехали — не угадать, ничего не видно, возникало такое ощущение, будто ехали, громыхая по рельсам и дергаясь на поворотах, в некоей не имеющей никаких осязаемых границ белой моховой пустоте.

— Может быть, нам-то не стонт подниматься? — спросил с сомнением в голосе Виссарион.

— Да почему же? — неуверенно отозвался Евлампьев.

Они с Виссарноном, и Ермолай с ними, ехали, как было еще раньше условлено, к Ксюше. Но Галя с Федором так и не появились, и никто из них не позвонил, и по дороге на автостанцию Евлампьев хотел заити к ним, узнать, что случилось. Потрясение от вчерашнего подслушанного разговора как бы пригасило тревогу за них, загнало се вглубь, но там, в глубине, она жила, ворочалась, то и дело напоминая о себе, и чем ближе подъезжал трамвай к Галиной остановке, тем сильнее давала о себе знать эта тревога, и уже мнилось бог знает что: и бандитское ограбление, и вой сирены «скорой помощи», несущейся к сбитым пьяным водителем старикам…

— А что. пап, действительно, не надо нам с Саней. — сказал Ермолай. — Что мы все к ним… неудобно как-то.

— Неудобно?..— не смея взглянуть на Ермолая, пробормотал Евлампьев. Внутри после этого подслушанного разговора все было не на месте. Хотя и провели уже после него напротив друг друга несколько часов за столом, легче от того не стало: что ни говори, а подслушивать чужие исповеди, пусть даже родного сына.отнюдь не доблесть, и нет тут особой разницы, прикладывал ли ты, изогнувшись, ухо к замочной скважине или стоял по-обычному, в полный. рост, — все это одно. — Ну, если вам кажется, что неудобно, — сказал он, — ну, что тогда… ну давайте…

— Мы вас с Ромой, — сказал Виссарион, — в подъезде подождем. Постоим. Перекурим. Опыт у нас имеется, — засмеявшись, подмигнул он Ермолаю.

— Точно! — тоже со смешком отозвался тот.

Евлампьеву сделалось так нехорошо — хоть провалиъьйся под землю. Они-то думали, что ему непонятно…

Трамвай задергался и стал останавливаться. Включилея динамик, и сквозь оглушительный, тяжело прогибаюший барабанные перепонки шум и треск пробился голос вагоновожатой. До того она почему-то пропустила несколько остановок, не объявляло ничего, и сейчас, оказывается, пора уже было сходить.