Вечерний свет

— Операция, Леня. Вот сейчас идет, — сказала жена, и глаза у нее, и без того уже красные, вспухшие, тут же переполнились слезами.

— У нее не ревматическая атака, Емельян Аристархович.— Руки у Виссариона были сцеплены замком, и так, что суставы на пальцах побелели.— У нее воспаление кости. Острый остеомиелит по-научному. Помните, она хромала, когда приезжала к вам? Мария Сергеевна говорила, вы еще обратили внимание.

— Да-да, — совершенно ошеломленный, произнес Евлампьев.— Помню, да…

— Ну вот… Эта мозоль была у нее чуть ли не с весенних каникул еще…

— Да-да, мозоль, да. Она тогда отмахнулась, помню: это, мол, у меня месяц уже.

— Ну вот,— повторил Виссарион.— А когда у них физкультура была, баскетбол этот, набегалась, растерла ее. Ну, и простудилась еще — холодной воды выпила…

— Господи боже мой…— отнимая от глаз платок и вытирая им нос, проговорила жена, невидяще глядя в пустоту перед собой.— Остео… ой, ведь не выговоришь даже… Никогда раньше ни о чем подобном не слышала…

— Все мы, Мария Сергеевна, о чем-либо когда-нибудь узнаем впервые.

Усмешка у Виссариона была кривой. Он разнял руки, опустил их, сжав в кулаки, и тут же поднял снова, снова сцепил в замок.— В общем, Емельян Аристархович, срочная операция, вскрыли ей там сейчас ногу, чистят кость…

Он замолчал, молчала и Маша, н Евлампьев тоже не чувствовал в себе сил сказать хоть слово. Так прошло полминуты, минута…

— Вот как… вот как…— смог наконец выговорить Евлампьев.

И только. Опять настало молчание, и в этом молчании до слуха Евлампьева донесся птичий весенний гомон в голых еще ветвях деревьев, разбросанно, поодиночке стоявших там и сям по газону. «Го-мон» — какое слово хорошее, подумалось ему, и тут же он ужаснулся: о чем он думает! Он сглотнул набежавшую в рот тягучую, словно бы жесткую слюну и, преодолевая себя, спросил:

— А где же Елена?

— Она сейчас домой пошла,-отозвался Виссарион и взглянул в сторону ворог, через которые только что вошел Евлампьев.

— Переодеться. Ей обещали разрешить возле Ксюши дежурить. У Ксюши, Емельян Аристархович, очень неважное состояние: прошлую ночь она ни минуты не спала.

— Ага, ага…— бессмысленно сказал Евлампьев и сел на скамейку рядом с Машей.

— Господи боже мой…—снова проговорила Маша изнеможенно, швыркая носом.

Евлампьев взял ее руку в свою.

— Ничего, ничего, Машенька… ничего,— поглаживая ей руку, сказал он.— Ничего… раз делают операцию… все будет ничего, уж кто-кто, а хирурги свое дело знают… Ничего, Саня, ничего… посмотрел он на Виссариона и попытался подбадривающе улыбнуться ему.

— Главное, что распознали.

Виссарион молча ответил Евлампьеву такой же насильной улыбкой и отвернулся.

Жена затихла и сидела теперь совершенно беззвучно, кажется, даже не дыша, глядя перед собой сосредоточенным терпеливым взглядом. Этот ее взгляд Евлампьев помнил еще с давней молодости: он появлялся у нее всякий раз, когда случившееся оказывалось сверх ее сил, ничего невозможно предпринять, ничего переиначить — и остается одно: подчиниться судьбе.

Виссарион принялся ходить вдоль скамейкн туда ни обратно. Крупный, вперемешку с мелкой галькой буросерый песок дорожки на каждый его шаг тихо взжикивал. На одном ботинке у Виссариона, заметил Евлампьев, не было шнурка.

Так прошло минут пятнадцать, и появилась Елена.

В руках у нее была кругло набитая большая капроновая сумка, и дышала она тяжело и шумно.

— Что, так и сидите? — еще не доходя до них, отдувая со лба свесившийся локон, громко спросила она. Поставила сумку на скамейку и перевела дыхание.— Так и просидели все время? Ну, не знаю… Как вы так можете? Может, надо сходить все-таки, узнать?

— Сядь, Лена,— сказал Виссарион.Отдохни. Что ходить. Ведь сказала медсестра — позовет.

Елена села и, оттянув ворот кофточки, подула под нее, остужая тело.

— Она же может и не позвать.

— Да что, Лена… нас туда наверх и не пропустят даже. А внизу у кого узнаешь.— Голос у жены был теперь совершенно спокойный, только появилась в нем какая-то осиплость.

— Ну так что ж, так и ждать?

— Так и ждать, — сказал Виссарион.

«Ост… остео… ос-тео-миелит… в самом деле, не выговоришь…» — крутилось в голове у Евламльева.

Такого чистейшего, такого изумительно нежного зеленого цвета была трава, в самом деле — будто газон вокруг окурился зеленым легким дымком, сегодня, да, сегодня, наверно, лишь и проклюнулась, торчит, смотрит на свет белый самый-самый кончик стрелы…

«А если вдруг Ксюша…подумалось Евлампьеву с обжигающим холодком под сердцем, если вдруг… то зачем вся моя жизнь?.. Ни за чем. Была, была — и… Одна бессмысленность. Пустота. Все равно как дерево без корней. Еще стоит, тянет еще вверх ветви, живое вроде, а на самом-то деле — бревно…»

— Бумазейцева! Эй, Бумазейцева! — раздалось откуда-то сверху, Евлампьев не понял откуда.

Елена вскочила, поднялась Маша, Евлампьев тоже встал, Виссарион метнулся к скамейке и схватил с нее сумку.

— Да-да, здесь! — закричала Елена и замахала рукой.

Теперь Евлампьев увидел: в одно из окон третьего этажа, того самого, ближайшего от входа корпуса, в который он и собирался идти, высунулась женщина в белом.