Вечерний свет

— Что ты мне, Саня, лекции читаешь!.. Вот все они, всякие лекции, мне и осточертели — слышать не могу. Каждый со своей лекцией, у каждого своя теория есть. А мне без теорий жить хочется, тоска на меня от теорий нападает… «Золотой фонд»!.. — В интонации, с какой он это произнес, почувствовалась язвительность. — Да плевать мне, в каком я фонде, золотом или дерьмовом. Или еше каком. Я себя человеком чувствовать хочу — вот и все.

— Так ведь в том и дело, Ермолай! Тогда только и сможешь чувствовать, когда жизнь свою, векторную ее, выражаясь техническим вашим языком, направленность приведешь в соответствие со свойствами своей личности. Элементарный, знаешь ли, закон психологии.

— Н-ну! — выговорил Ермолай с усмешкой, и было непонятно, к чему она относится: к тому ли, что вообще сказал Виссарион, или же к «векторной направленности». — В соответствие… Вот я и хочу привести. Только на черта ли мне высшее образование для этого?

— Да как это так — на че…

— А так,— перебил Ермолай.— Что с высшим, что без высшего — все одно. Какой золотой фонд, что ты говоришь? Какую такую функцию? Да никакой! Знай ишачь что с высшим, что без высшего… Разве что карьерный рост открывается. Но мне лично карьера не светит. Знаю я себя, не обольщаюсь, тридцать лет, не маленький. Да и не хочу я карьеры, меня от мысли о ней мутить начинает. Мне смысл, понимаешь, смысл в том, чем занимаюсь, видеть хочется. Не тот, корыстный, — какую мне то-то да то-то пользу принесет, насколько мне от того-то да того-то жить мягче станет… а внутренний, всечеловеческий, понимаешь? Но только он и доступным должен быть, тверденьким таким, чтобы он у меня в ладонях умещался, чтобы я его всегда взять да утешиться его видом мог. А если он… ни конца ему, ни краю, да все равно что туман, сколько ни хватай рукой — все пусто, то, понимаешь ли…

«Ах ты!.. — все с тем же стыдом жарко билось в висках у Евламльева.Да ведь нехорошо же, нельзя так…» — билось, и не мог своротить себя с места.

— Я, Саня,сказал Ермолай через паузу, — тебе вот завидую по-страшному. Профессии твоей. Так все чудесно в ней. Вот великий человек был — Толстой, скажем, Достоевский, Чехов… и ты мудрость их, красоту, которую они создали, другим передаешь. Ну, расписание там у тебя неудобное, ну, собрание там идиотское — все чепуха это, главное — ты смысл в руках держишь: к вечному, непреходяшему приобщаешь. До того мне, вот подумаю о тебе, жалко, что не дано мне твоего… до того жалко!

— Ну, Ермолай,теперь усмешка была в голосе Виссарнона, — это у тебя по тому самому закону: чужая жена всегда лучше. Все тебе так оттого кажется, что со стороны смотришь. А тоже, знаешь ли… Просто, я полагаю, нужно дело, к которому тебя судьба определила. делать порядочно. Честно. На все твои возможности. Такое это удовлетворение дает. И душа воспаряет, и смысл у тебя в руках сам собой оказывается.

— Да-а! — снова с язвительностью сказал Ермолай. — Заставь тебя изо дня в день всю жизнь сегодня канаву копать, завтра закапывать, а послезавтра на этом же месте снова копать, посмотрю я, как у тебя душа воспарит. И что ты за смысл из этого копанья выкопаешь…

— Ну, что же это они, а?— раздался в коридоре жалующийся Машин голос. Скрипнула половица. Все так же, видимо, Маше не сиделось, и опять она встала, побрела неизвестно зачем на кухню…

— Не очень из тебя, как я понимаю, хороший работник, а? — почти утвердительно спросил за дверью Виссарион. — Только по-честному.

Последовала новая пауза.

У Евлампьева вдруг задергало в тике глаз. Быстро, мелко-мелко три раза подряд, и еще три раза, и еще… Боже милостивый! Если ему, отцу, так неприятен, так скребуще продрал по сердцу этот вопрос, как же, должно быть, самому Ермолаю…

— Не очень, — сказал Ермолай. — Не очень, ага… — И вздохнул — глубоко и шумно, а может быть, затянулся так сигаретой и выпустил дым. — Тоска меня, Саня, берет. Такую-то температуру задать, столько-то подержать, замеры сделать, на хрупкость испытать, на твердость, в журнал записать… Обезьяна — научи — сможет. Ради чего? Ты говоришь, высшее, интеллигенция, золотой фонд… Ну ладно, не мной, а я руководить буду. И что? Ну, изготовим мы под моим руководством этот новый огнеупор, у печи, значит, срок эксплуатации до капремонта на месяц увеличится, у ковша срок увеличится, — общество, выходит, немного побольше, чем прежде, стали выплавлять станет… А зачем? Того больше, этого больше, да еще больше, да еще больше, а ради чего? Ну, ответь ты мне, ответь, и я на все согласен, куда хочешь пойду!..

Начал Ермолай словно бы с ленивой неторопливостью, с вялостью какою-то, а закончил чуть ли не надрывно, с бьющейся в голосе дрожью.

Виссарнон молчал. Он молчал долго, Евлампьеву показалось — с минуту, не меньше, и в этом молчании стоять здесь так сделалось вконец невыносимо, к стыду примешался и с каждым мгновением становился все сильнее страх, что дверь сейчас толкнут — и увидят его, и Евлампьев осилил свою оцепенелость, оторвал руку от дверной ручки, снял и повесил пальто, снял шапку…