Вечерний свет

— Ага, ослеплю, — сказала она, приподнимая губу, показывая черную свою широкую дырку в белом зубном ряду. Глубоко вздохнула, и на вспухшем, обреванном лице ее появилась слабая, но именно та самая, так любимая Евлампьевым деловито-смущенная улыбка. — Де-ед, ты меня не успокаиваешь, все правда, что говоришь?

— Ну боже мой! Все правда.

Евлампьев подмигнул ей и тут увидел, что дверь приоткрыта и в нее заглядывает с перепуганвым, напряженным лицом Маша.

— Слушай, — сказал он, опуская глаза к Ксюше, — есть что-то ужасно хочется. Тебе не хочется?

— Да вообще да, — ответила Ксюша, всхлипывая.

— Маш! — крикнул Евламньев, будто звал ее издалека.

— Что такое? — тут же, не выдержав даже самой малой паузы, отворила дверь и ступила в комнату Маша.

Но Ксюша ничего не заметила.

— Нам вот с этой барышней есть хочется, — сказал Евлампьев. — Что насчет этого остальные присутствующие думают?

— Остальные присутствующие? — поняв Евлампьева, с веселостью подыграла ему Маша. И даже переступила перед тахтой с ноги на ногу, будто исполнила какое танцевальное па. — Остальные присутствующие не против и даже, между прочим, подготовились к этому. Как вот только с отсутствующими? Ждать, нет?

— Ну-у! — сказала Ксюша, с радостно-виноватой готовностью подлаживаясь под общий тон.Отсутствующих если ждать, до полночи просидеть можно. Знаете, он, бывает, во сколько с экзаменов возвращается?

— Тогда все. Марш на кухню, — скомандовала Маша.

На кухне, улучив минуту, она торопливо спросила Евлампьева:

— Что она? Случилось что-нибудь?

Никак все это было не передать в одном слове, и Евлампьев только покачал отрицательно головой:

— Нет, ничего. Потом.

По телевизору повторяли новогодний «Голубой огонек». Космонавт с полковничьими погонами на плечах, с поблескивающей желтоватой звездочкой Героя на кителе, энергично улыбаясь, бодро благодарил подсевшего к нему ведущего за поздравление с Новым годом и пожелания и сам желал — и всем, и ведущему, н было видно, с каким облегчением закончил он наконец свое «слово».

— Так а почему же, когда она после выписки у нас жила, ничего с нею такого не было? — В голосе у Маши прозвучало не то чтобы сомнение или неверие, а скорее желанне услышать обо всем этом еще раз, что бы окончательно переварить в себе и оценить. Ведь не было же!

— Ну да, не было, — согласился Евлампьев, глядя в телевизор. На экране заиграл оркестр, на площадку для выступлений быстрым, деловитым шагом вышла певица и запела что-то фанфарное и немелодичное, обдирающее слух, как наждаком. — И естественно, что не было. Только выписалась, ощущение свободы, простора…

— Ну, а что у нее там в школе могло произойти?

— Да ничего, Маша. Ничего.Евлампьев посмотрел на нее и пожал плечами. — Почему обязательно что-то должно произойти было?.. Ничего не произошло. Просто у нее будни начались, обыкновенная ее жизнь, без всякого простора… Пришла в класс, ждала одного — а там все по-иному… полгода в этом возрасте — какой срок, сама понимаешь. У подруг ее, с которыми дружила, другие подруги, она вроде как лишняя. Все танцевать научились, записки друг другу пишут, а она только передает… В общем, полная кругом, бьющая ключом жизнь, а она вроде и в ней, и не в ней, в стороне где-то, на обочине… Как тут себя не почувствуешь обделенной.

— М-да! — сказала Маша. Она приподняла с коленей рубашку Виссариона, на которой зашивала расползшийся шов, наклонила голову и перекусила нитку. Посидела немного молча и показала ему на рубашку:

— Не пойму что-то. Вот третий день здесь… Как Ленка дом ведет? Смотрю, Саня на работу собирается — иголку в руки, давай зашивать. Из шкафа вытащил. Ну-ка давай, говорю. Посмотрела после — ужас: здесь по шву, здесь протерлось, здесь облохматилось… Все три дня иголки из рук не выпускаю. Ну, как это называется?

— Да-а, конечно…— с неопределенностью пробормотал Евлампьев. Что тут, собственно, можно было ответить, кроме как поддакнуть.

Они сидели здесь, у телевизора, вдвоем, — Ксюшу за ужином враз как-то развезло, маялась, болтала головой, ложилась ею на стол и, не допив чая, отправилась спать — слабая она была после этой многомесячной неподвижной жизни, — а Виссарион все еще не вернулся. Помогая Маше убирать после ужина со стола, Евлампьев пересказал ей свой разговор с Ксюшей, и теперь, когда перешли сюда, в комнату, Маша то и дело заставляла его возвращаться к тому разговору, просила восстановить какую-либо фразу буквально слово в слово, уточняла одно, другое, третье…

Певица на экране закончила свое дело, камера переключилась на ведущего, который единственный чувствовал себя во всей этой атмосфере натянутости и неестественности вполне естественно, ведущий, задушевно и подкупающе улыбаясь, подсел к испуганно убирающей глаза от камеры женщине с феерической прической-башней и, представив ее телезрителям, все с этой же задушевной улыбкой стал рассказывать о достигнутых ею в прошедшем году высоких производственных показателях.

Маша сходила к шкафу, повесила рубашку на плечики и вернулась с Елениной ночной сорочкой.