Вечерний свет

— О-ой, давай, Григорий, а? — просительно посмотрел Евлампьев на Хваткова.

— Обязательно, обязательно, — двинув табуреткой, стал подниматься Хватков. — У себя там всегда смотрю, здесь вот только… с пьянкой этой забросил.

«У себя там», — отметил про себя Евлампьев. «С пьянкой…» Есть в нем что-то от друга юности Аксентьева, есть…

Рассказывали о событиях в Иране. На экране бурлила толпа — шла демонстрация, усатый мужчина с приставленным ко рту мегафоном что-то кричал, обращаясь к ней; голос комментатора за экраном говорил, что во время разгона демонстрации шахскими войсками убито сто человек, лидер иранской революции аятолла Хомейни со дня на день собирается прилететь в Иран из Парижа.

— Дела у них…— проговорила Маша.

Да, дела… Хоть он и маленький, земной шар, маленький он для самолетов да ракет, а для человека он все так же громаден, и всегда найдется на нем два, три, десять местечек, где будут «дела». И что так они интересуют тебя, эти «дела», — никакого ведь отношения не имеют к тебе, не надо тебе готовить никакого заявления ТАСС, предусматривать какие-то экономические и прочие меры, для тебя это — международные новости, и лишь, выслушал — и все, а однако же интересуют, переживаешь… хочется причастности к судьбам мира, хоть вот такой?..

Комментатор на экране начал рассказывать о Китае. Сказал, что на стене свободы в Пекине появились дацзыбао, в которых содержится критика бывшего кормчего китайской революции Мао Цзедуна. Потом показали одного из нынешних руководителей Китая — Дэн Сяопина, он собирался с визитом в США и перед поездкой давал иностранным журналистам интервью…

«Вы смотрите программу «Время»,появилась на экране заставка, подержалась несколько секунд и сменилась диктором, который передал слово для рассказа о спортивных новостях спортивному комментатору.

— Ну, идемте? — встала с дивана Маша.

— Ага, ага…проговорил Евлампьев, делая ей пальцем знак помолчать.

Они с Хватковым выслушали результаты состоявшихся сегодня хоккейных матчей и, не сговариваясь, поднялись.

Маша на кухне уже разливала им чай.

Она, как обычно, побыла с ними минут десять, не больше, попрощалась с Хватковым и ушла укладываться спать.

Некоторое время, как она ушла, Евлампьев с Хватковым сидели молча. До того, по инерции от увиденного и услышанного по телевизору, говорили о всяких международных делах — об Иране, о Китае, о предстоящей встрече между Брежневым и президентом США Картером для подписания Договора об ограничении стратегических вооружений, — все не могли никак сойти с этой колеи, теперь же, когда Маша ушла, как бы уж сам бог велел перевести стрелку.

— На работу пока никуда не устраивался, не ходил? — спросил Евлампьев.

Хватков хмыкнул:

— Когда? Когда пятнадцать суток сидел?

— Ну мало ли…

— Нет, не ходил. Да и не знаю, куда, по-честному-то говоря, Емельян Аристархыч. В конструкторский снова? Пять лет я как циркуля в руках не держал. Отвык. На производство, в цех куда? В живом деле у меня сейчас больше сноровки. Да вот тоже… — Он оборвал себя, взял чашку, крупно глотая, выпил ее до дна, крякнул и со звяком поставил обратно на блюдце.

— Что — тоже? — напомнил Евлампьев.

— Я налью? — берясь за чайник, спросил Хватков. Он налил себе чая, бухнул в него ложку смородины и стал размешивать. — Об этом вот все и хотел с вами, Емельян Аристархыч, посоветоваться. Как увидел, что не отец я, а дерьмо, только-то от меня проку — деньги в дом таскать, так я и стал подумывать: а не дернуть ли мне обратно?..

Он сделал паузу, и в эту паузу Евлампьев сказал ему:

— А я тебе, помнишь, что говорил тогда? Весной, когда мы вот так же сидели здесь. Я тебе тогда еще говорил; не надо возвращаться, пусть все как есть.

— Помню, Емельян Аристархыч, помню.Хватков, зажавши чашку обеими руками, будто греясь об нее, соглашаясь, покачал головой. И глядел он туда же, в эту зажатую между ладонями чашку. — Дела, Емельян Аристархыч, хочется, дела! — с яростной силой сказал он вдруг хрипло и с размаху ударил чашкой о блюдце, из чашки выплеснулось, горячо облило ему пальцы, он, морщась, тряхнул ими, снова сжал в кулаки и притиснул их к столу. — Дела, чтобы хребет трещал! Понимаете, Емельян Аристархыч? Чтобы навьючено на мне было, я бы шатался аж. Шатался б, а нес! А разве так? Все за меня кто-то продумал, умно не умно — мне даже знать не положено, указано — и делай, шага в сторону не ступи, не бери на себя больше, чем тебе дают. Я не хозяин, я шпунтик-винтик какой-то, в какую сторону хотят — в ту и вертят. Во-о! — стукнул он себя кулаком по голове. — Во, так прямо и чувствую в башке у себя прорезь для отверки. Вставили — и пошли крутить.

— А при чем здесь — возвращаться тебе обратно, не возвращаться? — опережая его следующую фразу, сумел спросить Евлампьев.

— При том, Емельян Аристархыч, что здесь, в цехе где-нибудь, или там, в мехколонне,все одно. Подставляй прорезь — и крутись давай… А для чего крутиться? Ведь я человек, я не из железа, я с душой живой, а душе смысл нужен, идея, нужно, чтоб душа-то дорогу видела, камо грядеши.

— Чего-чего? — переспросил Евлампьев.