Вечерний свет

Он не знал, как сообщить ей об Ермолае. Подождать до вечера, вечером, за вечерним чаем, когда хотя бы немного отстоится в нем все это нынешнее, утрясется как-то, переварится?..

— Хватковская жена звонила, — сказала Маша.

— Чья? — не понял он.

— Ну, Григория, Хваткова Григория, Людмила, жена его звоннла, — сердясь на Евлампьева за его непонятливость, проговорнла Маша. — Только что вот перед тобой трубку положнла.

— Да? Что же это она, интересно? А Григорий сам что, опять пятнадцать суток сидит?

Это он так пошутил, а пошутивши, подумал уже и всерьез, а не сидит ли действительно? Снова он после того своего вечернего появления ни разу не объявлялся — исчез, и нет, будто канул куда, а ведь чуть не месяц прошел…

— Сидит… Хуже! — махнула рукой Маша. — Она на меня так кричала. Ужас! Тебе предназначалось, тебя спрашивала. Вместо тебя досталось. — Маша интригующе, в сладостном предвкушении сообщения тайны улыбнулась. — Григорий в деревню уехал, в колхоз работать.

— Что-о?! — Евлампьев не ожидал от себя такого, у него не спросилось это, а выкрикнулось. Однако и известие было! Чего угодно ожидал от Хваткова, любой вербовки, куда угодно, но чтобы в колхоз, по своему хотению…

— В колхоз, в колхоз, — продолжая улыбаться, наслаждаясь его изумлением, подтвердила Маша.

— То ли главным инженером, то ли механиком, я не поняла, она так кричала… Исчез, говорит, неделю нет, две нет, а потом письмо — так и так, остаюсь. У нас же где-то в области, километров двести…

— Ну, дал так дал, — начал мало-помалу приходить в себя Евлампьев.— Дал так дал… в колхоз, значит. Понятно. В сельское хозяйство, значит, в самую кашу, где у нас прореха сплошная. Поня-атно… Ну да, Григорий, он и есть Григорий… Ну, а я-то при чем здесь? — вспомнил он о своем недоумении. — Что она от меня-то хотела?

— А ты подумай, подумай! — подзадорила Маша.

— Думает, это я ему посоветовал?

Маша ответила с довольством:

— Именно. Зарплата у него там какая-то — кот наплакал, раза в три меньше, чем на Севере была, она кричит, кто вас просил вмешиваться, семью разбивать, уж хочется ему отдельно жить — так пусть бы снова на Север, а не в дыру эту навозную…

Вон как, вон как!..

— А при чем здесь — семью разбивать? Она же не против, пусть уезжает, пожалуйста…

— А то-то вот и оно. Я так поняла, ей даже хотелось бы, чтобы он уехал. Но только на Север, чтобы деньги оттуда шли, а из колхоза этого какие деньги? Это вот ей, видимо, и не нравится, что денег оттуда таких не будет.

— А, ну теперь понятно до дна. Теперь поня-атно… Григорий… ах, Григорий, башка шальная, в колхоз, значит, в сельское хозяйство… вот куда…

Евлампьев поймал себя на том, что улыбается, думая о нем. Григорий… ну, Григорий! Неуж учуял наконец свое место? Хорошо, если б так. Если вправду так, он и в самом деле горы свернет. Свернет и новые поставит… С его-то энергией. Кабы каплю его энергии Ермолаю… Каплю хотя б!.. Но что дано одному, в другого не перельешь…

Разговаривая, они прошли в комнату, ноги Евлампьева что-то не держали, и он лег на диван.

— Доставщики эти твои опять сегодня… — пожаловалась Маша.Усатый который, был. «Правду» стащили, «Комсомолку», «Технику — молодежи», один журнал, зажать хотели. Скажи им наконец, чтобы прекратили это, ну что это такое!

— Хорошо, ага, — согласился Евлампьев. — Они по утрам бывают, скажу завтра. Я полежу немного, ладно?

— Плохо себя чувствуешь? — испуганно спросила Маша.

— Нет, так просто. Устал что-то,— соврал Евлампьев.

Он чувствовал себя — хуже некуда. Голова гудела и позванивала, дохлость была в каждой мышце, и виделось все как через стекло. Но он не посмел признаться Маше в своем самочувствии. И так она и вечером вчера, и утром нынче стояла там за него в кноске — хватит. И еще — было из-за Ермолая. из-за того что держит в себе его тайну, не раскрывает, ощущение вины перед нею, не переступнть через него: так будто сам это втихомолку работал в той мастерской с Жулькиным…

— Усатый, да? — забыв, что она ему уже сказала, кто нынче утром привозил почту, спросил он, открывая глаза.

— Усатый, усатый, — подтвердила Маша.

— А, только в понедельник он теперь будет. Или во вторник даже, — вслух высчитал Евлампьев. — Они же с приятелем по утрам только, день один, день другой…

Вечернюю почту, однако, привез именно усатый.

— Привет, Аристарх Емельяныч! — вваливаясь в будку, весело сказал он, кидая на прилавок кипы газет.Пропускаю, видишь, лекции, тружусь на благо отчизны в поте лица.

Оба они, и он, и другой, безусый, по-прежнему называли его навыворот — Аристархом Емельянычем, и Евлампьев уже совсем перестал их поправлять.

— А чего это вдруг, действительно? — спросил он, беря газетные связки и перекладывая нх с бокового на передний прилавок. — В честь чего?

— А в честь праздничка, Аристарх Емельяныч! — с хохотком отозвался усатый. — Двадцать третье февраля ж сегодня, День Советской Армии и Военно-Морского Флота.