Вечная мерзлота

Колесный пароход «Мария Ульянова» привез в Ермаково вольнонаемных, большую партию охраны в новенькой форме, а в просторных трюмах еще один этап заключенных. Конвойные войска менялись на ВОХРУ, образовывались лагеря, колонны, командировки.[20] Назначались бригадиры, нарядчики, десятники и их помощники с дубинками или без. И начальство, и охрану вокруг работающих людей стало заметнее. Много привезли и овчарок, для них спешно строили вольер, размером с небольшой лагерь. Многоголосый лай не стихал ни днем, ни ночью.

Гигантская разгрузка нарастала и продвигалась вдоль берега. Несколько тракторов урчали, стрекотали натуженно выхлопом, пытаясь прочистить дороги на берегу и в тайге. Вся узкая полоса вдоль Енисея была завалена горами стройматериалов. Конца этому не видно было – шевелящийся, покрикивающий, скрипящий механизмами, но больше зло матерящийся людской муравейник делал свое дело.

Под топорами и пилами падала и падала тайга. Расчищались стройплощадки, ставились палатки – под жилье, склады, столовые и туалеты. Рабочих рук теперь хватало. За Ермаково начали огораживать два больших мужских лагеря, один женский и несколько отдельных вспомогательных лагерей, вроде «Разгрузо-погрузочного» или ОЛП «Центральные ремонтные мастерские».

Охраны тоже было много, ели и спали служивые в таких же палатках, что и заключенные, на тех же сплошных нарах.

Утром Горчакову принесли на подпись акты о смерти на троих зэков. Трупов он не видел, это могло значить, что люди ушли в бега, и их списали, как утонувших. В неразберихе и то, и другое было несложно. А может, и правда, утонули. За беглецов с начальства спрашивали строго, за умерших – не так, дело было обычное. Горчаков подписал акты и начал собираться на очередной вызов. Травм было много, его постоянно вызывали, и он ходил, хотя ни лекарств, ни перевязочных материалов по-прежнему не было, Шура Белозерцев рвал простыни длинными полосами и, матерясь на бабью работу, кипятил их в баке на костре.

Горчаков шел в дальний конец разгрузки. По берегу было не пройти, поэтому все ходили верхом, тайгой. Посторонился, пропуская небольшую бригаду работяг навстречу. Люди шли без строя, обходили деревья, конвоиры в узких местах, нарушая инструкцию, плечо в плечо сходились с заключенными. Оттаявшее весеннее болотце чавкало под ногами, его и не пытались обойти, всюду было одинаково, с всхлипами выдирали сапоги и ботинки. Последним, отставшим от колонны, шел молодой солдатик с заморенной овчаркой. Пес был такой же молодой и такой же мокрый по самые уши, время от времени он посовывался в сторону или упирался, норовя освободиться от ошейника. Солдат замахивался концом длинного поводка, карабин сваливался с плеча, солдат неумело матерился и пытался пнуть пса.

Раненый лежал на берегу под высоким, почти отвесным склоном с острыми камнями. Лет тридцати и ярко-рыжий, все его лицо было в ссадинах и запекшейся крови. Сквозь порванную и темную от крови казенную гимнастерку была видна белая кожа, изрезанная камнями. У самой воды на бревне, спиной к рыжему сидел седой мужик. Курил, глядя на быструю мутную реку. Едва обернулся на фельдшера.

Горчаков осмотрел раненого, попытался убрать из-под него острые камни, но тот громко застонал. Он не мог двигать руками. Это был перелом позвоночника.

– Давно караулишь?

Сторож обернулся, посмотрел с интересом на Горчакова:

– А тебе какой хер? Ты че, прокурор, мне вопросы задавать? – Горчаков и так видел, что он блатной, но тот еще и татуированные руки развел картинно, и головой закачал, будто она у него сейчас отвалится. Мелкая сошка – понял Георгий Николаевич.

– Когда он упал?

– Бочата[21] дома забыл! Марафету[22] нет, ширнуться? У меня гроши имеются!

Горчаков вытащил осторожно камни, намочил тряпку и приложил к губам рыжего. Раненый почувствовал влагу, сглотнул, потом еще, еще.

– Не корячься с ним, – все так же, не оборачиваясь, выдавил из себя урка. – Его авторитетные люди приговорили…

Горчаков сел на бревно и достал папиросы.

– Курить будешь? – предложил урке.

– Свои имеем, – блатной достал курево из-за пазухи. На левой груди был неумело выколот профиль Сталина. Одни усы похожи.

Прикурили от одной спички.

– В картишки фраера проиграл, а завалить забздел[23]! – неожиданно пояснил урка.

Горчаков недоверчиво покосился.

– Не бзди, я тебя знаю. В прошлом году Паша Безродный у вас в лазарете припухал, а мы ему грелку привели… – урка изыскано сплюнул меж зубов. – Мужиком ее одели, налысо побрили и усы приклеили! – Он весело зыркнул на Горчакова. – Да помнишь ты! Ты в ту ночь дежурил! Чо ты?!

– Веронал есть… – сказал Горчаков, затягиваясь папиросой.

– Чего стоит, на двоих хватит? – лицо седого насторожилось.

– Хватит. Лодка нужна.

– Что?! – у урки от возбуждения дергался глаз.

– Лодку пригонишь?

– Да где я тебе возьму, у меня мазута[24] есть!

– Вон мужики таскают чего-то, пусть этого заберут…

Седой прищурился на лодочников, потом на тяжело дышащего рыжего:

– Ну, смотри, лепила… у тебя с собой?

– До медпункта донесем, там отдам.

– Я не потащу! Я чего тебе?!

– До ручья довези, там я сам.